Полынь

Вскоре мимо них поплыл желто-рудой, оплавленный медным зоревым светом подсолнечник, а слева потянулась чахленькая, с гнездовинами пустой земли, затянутой сурепкой и лебедой, кукуруза. За кустами, любуя глаз густой росой, привольно шелковел овес.

Остановили коня, вылезли, разминаясь, оглядывая прощупывающе поле. Овес стлался ровной бахромчатой скатертью, ниспадал в овраг и низкорослой щетинкой взбегал на бугры.

— Получше, чем в прошлом году, но и нынче худо будет на фермах с кормом, — отметил Зотов.

Молча прошагали к реденькой кукурузе. Васильцов захватил в широкую ладонь зеленый шуршащий стебель, спросил:

— Тебе не сдается, что силосовать пора?

— Пусть подрастет еще. Сено сперва надо прикончить. В Малинину отрогу вчера не ездил?

— Некогда было. С отчетами, ты же знаешь, проторчал весь день. Сивуков приезжал — говорит, последний стог уже начали.

Они осторожно, боясь помять, вышли из кукурузы, присели на меже около канавки в высокую траву. Закурили зотовский «Беломор».

Зотов как-то устало, но несломленно гнулся к земле, цепкими ореховыми глазами скользил по прожилкам зеленого широкополого лопуха. «Что с ним? В райком, кажется, не ездил? — думал Васильцов, искоса приглядываясь к напряженному лицу его. — Мудрует в последнее время, кусается…»

Кособокое поле за дорогой, грива кустов ракитника вдоль телеграфных столбов постепенно наполнились красноватыми бликами, из-под застывшего белого перистого облака, как бы уложенного спать на горизонте, выкатилось, оживляя и будя все окрест, молодое умытое солнце. Острей и слаще, словно сдернули с них покрывало, сразу пахнули поля созревающей ржи и овса. Зотов оторвался от дум, требовательно спросил:

— Как будем жить дальше, Николай?

«Мудрит, мудрит», — подумал Васильцов, медля с ответом. Зотов выжидающе молчал, упершись глазами в одну точку.

— Как жили? — Васильцов поднял вопросительно брови.

— Так, как жили, дальше невозможно!

«Муха укусила — это точно». Васильцов уточнил:

— Ты о чем, Тимофей?

— А про то, что мы народ свой, колхозников, обделяли.

— Мы? Не пойму, поясни: в каком смысле — мы с тобой?

Зотов взглянул на него, усмехнулся недобро. У Васильцова в дыбом стоявших, до желудевой желти прокуренных усах шевелилось прочно укоренившееся довольство. «Словами его не проймешь — из берданки стрелять надо!» — Зотов закряхтел.

— Подумай хорошенько, что мы давали на протяжении многих лет людям в нашем колхозе! Палочки в тетрадку…

— Ты же знаешь наши возможности, Тимофей.

— Возможности! — Зотов двинул локтями, точно ему было тесно. — Они в людях, Николай Васильевич. В людях! В нас с тобой.

— Не понимаю…

— А мы к ним спиной стоим, точнее — задом. Задом мы их, людей, видим! И ты, и я, и некоторые другие… А пора бы, пока нам самим шею не накостыляли, повернуться. Пора, Коля! Сколько мы вкруговую можем взять нынче зерновых?

— Точно сказать не могу, покажет намолот. Видимо, центнеров по тринадцать. Я так думаю.

Зотов долго молчал, обдумывая, сказал после этого решительно:

— Тогда мы дадим на трудодень по килограмму, а также попробуем авансировать.

Васильцов произнес как-то испуганно:

— Что ты! Что ты! Мы этого сделать не сможем. План недодать нельзя.

— План, который будет спущен, выполним до зернышка, а весь лишек, кроме семенного материала, уйдет колхозникам на трудодни.

— Такие дела надо бы нам, Тимофей, согласовать, — осторожно предложил Васильцов.

Зотов тяжело, с сопением встал с земли, не отряхивая мятых штанов, пошел к тележке. Васильцов шел следом, нюхал кустик полыни, мял его голубые цветочки в широкой ладони, бегал взглядом по квадратной спине Зотова. «Меняется!..» Зотов стал торопливо взнуздывать кобылу, впихивая в мягкие губы железо удил. Не сказал, а словно огрызнулся:

— У нас есть устав артели. А в нем не написано, чтоб по всякому поводу оглядываться.

— Там решим… — неопределенно буркнул Васильцов.

— Я во вторую бригаду. Ты со мной?

— Нет, в деревню пойду, отчеты еще не кончил.

Охлестывая прутом кобылу, весь подпрыгивая вместе с легкой тележкой, Зотов на повороте дороги оглянулся. Васильцов одиноко стоял посреди поля, словно вырастал из него неровной, суковатой коряжиной…

Зотов подумал о нем:

«И это агроном, да еще секретарь? Лучший представитель крестьянства!..»

IX

Удары грома рею ночь полосовали небо, а дождя ни капли все-таки не перепало. Утро народилось все с тем же опустошающим зноем.

Кругляков, успевший сбрить щетину, бодро покрикивал на женщин:

— Поднажмем малость, последний стог остался.

Вера старалась поймать взгляд Маши — взгляд ее, как весной сосулька, словно в глаза набрызгали родниковой воды. Маша, казалось, даже не видела подругу.

— Ты что такая? Не поколотил, часом?

Она, наконец, взглянула на подружку, улыбнулась обцелованными, вспухшими губами.

— Я?..

— Уехал давно? Утром? Ты что подурнела?

Покраснев еще больше, даже уши загорелись огнем, Маша молча подошла к берегу. Внизу бойко, взахлеб, гомонили лягушки. На той стороне Угры, в лозняке, рассыпал свои деревянные звуки коростель.

С берега открылась даль: отрезок дороги, на изгибе сосна с разбитой макушкой. Маша невольно потянулась туда взглядом. Вера, хищно-настороженная, проследила за ним: от сосны удалялось и наконец пропало красное пятно Лешкиной рубахи. Маша оторвала взгляд от дороги, посмотрела на часы.

— Наши давно работают. Побежали скорей.

Вера так и ахнула.

— Подарил? Золотые?!

— Позолоченные. И стрелки светятся.

Она посмотрела в несколько растерянные глаза Веры: «Вот ты считала, что он плохой, а теперь видишь — ошибалась».

С этой ночи Маша будто переродилась. Красные, дразнящие губы так и остались налитыми. В ямочках щек таилась, розовела беспричинная улыбка. О грешной ночи в копне откуда-то, словно подглядный нашептал ветер, узнала бригада, от нее пошло по деревне. Ничего не знал только один дед Степан, который большую часть дня сидел и лежал в хате и редко выходил во двор, поглядывая плохими глазами вдоль проулка. Но и он узнал в полдень другого дня. Зашла соседка, бабка Алевтина Воробьева, шибко охочая до новостей, не раз попадавшая в перетряски за сплетни.