Полюшко-поле

– Не знаю.

– А я вам скажу: недели две вечерами да утрами. Вот и получается огороды личные, а убытки колхозные.

– Мне кажется, что вы смешиваете тут два понятия - "мое" и "наше".

– А зачем нам противопоставлять эти понятия? Мы стремимся вытравить на земле чувство "моего" и взамен суем "наше" где надо и где не надо.

– Что-то замысловато вы говорите.

– Нет, все просто. Как у нас колхозы организованы? Да все так же, как и в тридцатые годы. Еще тогда были введены и бригадиры, и учетчики, и охранники, и завхозы, и еще бог знает кто. Для чего?

Песцов улыбнулся:

– А как вы думаете?

– Все для контроля... И все равно никто ни за что не отвечает.

– Почему же?

– Да потому что и земля, и инвентарь, и тягло - все это было обезличено.
– Надя помолчала с минуту.
– Как будто нельзя было работать в том же колхозе на закрепленных лошадях и на закрепленном участке земли. Нет, свалили все в кучу...

– Зато была идея...

– Во-во! Искореним это самое "мое"... Чтоб вместо "мое" все и вся стало "наше".

– "Вьется улица-змея, дома вдоль змеи. Улица - моя, дома - мои", бодро продекламировал Песцов.

– Ага! Зато квартира - наша... На несколько семей... Кухня - наша, комната - наша... Все шиворот-навыворот.

– Ну, здесь-то мы коммунию упраздняем.

– А земля все еще обезличена, - серьезно возразила Надя.
– Видите вон то соевое жнивье? Не нынче завтра сев начинать, а поле пока не вспахано. Почему его под зябь не вспахали? Попробуйте разберитесь... И виновных не найдете. Потому что земля колхозная, или, как говорят мужики, - ничья... А если бы закрепили это поле за кем-то, так не то что вспахали бы его под зябь - и навоз бы сюда вывезли.

"А ты девица когтистая", - подумал Песцов. Он не был готов к такому спору и просто не знал, как возразить, да и возражать не хотелось. Она была права - это он чувствовал. Да и осмыслить надо, подумать хорошенько. Поэтому он уклонился от разговора.

– У нас компания неподходящая для споров, - кивнул он на лошадей.
– Мы говорим - они молчат. Боюсь, мой Буланец обидится и сбросит меня на обратном пути.

Надя как-то неловко улыбнулась и первой села в седло. По дороге Песцов спросил внезапно:

– Скажите, а почему ваши звенья семейные?
– Он теперь наверняка догадывался, что создание таких звеньев было и ее рук дело, и полагал, что прямой вопрос смутит ее.

– Очень просто, звенья сами комплектовались... Каждый подбирал того, кого хотел. И потом, чисто семейное звено у нас только одно. Остальные друзья.
– Надя так доверчиво смотрела на Песцова, что весь его подвох теперь показался ему глупостью.

– Простите, но ведь подбор кадров как-то нужно контролировать!

– Матвей Ильич, эти люди не спектакль разыгрывать создали звенья. Они будут хлеб растить и не один год работать вместе, жить... Тут надо не просто доверять, - знать друг друга, надеяться как на самого себя, любить... Да, да, любить! Ведь мы не подбираем жен мужьям. Сами находят. Так и здесь, - работа на земле не менее сложна и капризна, чем семейная жизнь.

– Вы так уверенно говорите об этом, словно сами лет двадцать прожили замужем.

– Замужем не была, колхоз не создавала, с кулаками не боролась... А туда же лезет... рассуждать. Это я уже слыхала.

Надя приподнялась на седле и тронула поводья. Лошадь взяла рысью с ходу и потом перешла в галоп. Песцов догнал Надю только возле конного двора.

– Мне хотелось бы поговорить с кем-нибудь из ваших звеньевых, - сказал он, подъезжая.

– Пожалуйста! Хоть с Никитиным, хоть с Еськовым.

– Который из них помоложе?

– Еськов. Он вроде бы на охоту собирался.

– Вот и отлично! Я как раз ружье прихватил с собой. Сходим вместе позоревать.

11

На закате Песцов вместе с Еськовым отправились на охоту. На этот раз Песцов надел высокие резиновые сапоги Волгина. Тропинка на рисовые поля вела вдоль извилистой речушки, заросшей по берегам молодым ясенем, бузиной и диким виноградом. Небольшая рыжая собака, помесь сеттера с дворняжкой, бежала сбоку, ныряя в жухлой прошлогодней траве. Разговор шел чисто профессиональный - на охотничьи темы. Высокий дюжий Еськов в резиновых сапогах, скатанных в голенищах, и в брезентовой куртке, делавшей его похожим не то на шахтера, не то на рыбака, рассуждал категорически:

– Я охоту без собаки не признаю. Это все равно что езда ночью без фар. Летишь, а куда - черт-те знает.

– Это справедливо, но не на всякой охоте, - осторожно возражал Песцов.
– Допустим, охоту на уток можно вести и без собаки.

Еськов смерил Песцова с ног до головы удивленным взглядом, словно впервые увидел его.

– Да вы что, Матвей Ильич!
– воскликнул он, готовый рассмеяться.
– А если подранок, к примеру, в камыши упадет? Ты его чем, бреднем, что ли, доставать будешь?

– Это бывает редко.

– Ну, не скажи! Вот видишь мою Берту!
– Собака при этом слове остановилась и повернула длинную морду к хозяину.
– Нет, ты не гляди, что она такая, не легавая. Она всю весну моего тестя утками снабжает. Вечером охотники стреляют уток у реки, а он с ней утречком на другой день выйдет, и Берта, глядишь, штук десять - пятнадцать принесет ему.

Песцов чувствовал, что Еськов врет, но перечить не стал: впереди был серьезный разговор.

Позиции выбрали охотники на рисовом поле метрах в ста друг от друга. Песцов встал у болотца на пятачке редкого желтовато-бурого камыша. Еськов - возле канавы под кустом ольхи.

Огромный темно-красный диск солнца медленно спадал на четкую бледно-голубую кромку дальних сопок; коснулся ее и на минуту остановился, словно в самом деле почувствовал под собой твердую опору. Песцов смотрел, не утомляя глаз, на солнце, ощущая его слабое тепло, и чему-то радовался, непонятному, но очень знакомому. Но вот оттого ли, что просто утомились глаза, или оттого, что он задумался, ему стало казаться, что солнечный диск быстро-быстро вращается. В голове промелькнула нелепая мысль: "Сейчас покатится солнце по этой голубой кромке". И вдруг он вспомнил детство, приокскую вечернюю степь и так же готовое покатиться по горбатому горизонту багровое солнце. И он понял теперь, почему он радуется, глядя на солнце: в нем проснулся тот светлый и чистый восторг перед добрым, непонятным солнышком, который уходит от нас вместе с детством.

Солнце садилось быстро, уходило за сопку, а радость эта все росла в душе Песцова, и он живо вспомнил, как скакал вслед за Надей, как трепался на ней клетчатый платок, обнажая шею, затылок с высоким пучком ржаных волос. "А шея у нее такая тонкая", - вспомнив, подумал Песцов. И ему так захотелось поцеловать эту тонкую шею, уткнуться носом в эти поднятые на затылке, заколотые в большой пучок волосы... "Я непременно должен увидеть ее вечером, - решил Песцов.
– Непременно".