Полюшко-поле

Слева от него неожиданно грохнул выстрел. Песцов вздрогнул и повернулся. Стайка уток невысоко над землей трепыхала крыльями. Послышался свист рассекаемого воздуха и частые гнусавые звуки: кво-кво-кво. "Клохтун", - машинально подумал Песцов, взвел курки и присел. Теперь он весь превратился в слух и зрение и с неудовольствием почувствовал, как сильно забилось сердце, отдавая звоном в ушах. "Ах, черт! Выдержки у меня нет. Промахнусь", - сокрушался он.

Как ни всматривался Песцов, но первая стайка все-таки появилась неожиданно, вывернулась откуда-то сбоку. Вф-ю-ю-ю-ть!
– просвистело над головой. И он, не целясь, вскинул ружье, выстрелил. Кво-кво-кво, насмешливо ответил подброшенный кверху выстрелом косячок. Песцов выстрелил из второго ствола вдогонку, уже прицелившись. Одна утка, раскинув по-ястребиному крылья, спланировала куда-то в траву. Песцов вскочил с места, как подброшенный пружиной, и бросился за уткой. Через минуту он увидел, как из высокой травы выскочила Берта, держа в зубах эту утку, и опрометью бросилась к Еськову. "Ты скажи, какая нахальная тварь", подумал Песцов, оторопев.

– Значит, попадаем?!
– крикнул ему, смеясь, Еськов.
– Она же в моем звене работает.

Чем гуще становились сумерки, тем чаще шли один за другим небольшие косяки. Грах! Грах!
– гремели выстрелы попеременно то у Еськова, то у Песцова, и Берта сносила уток в одну кучу к ногам хозяина.

Между тем незаметно смеркалось. Уток можно было различить только над головой или на фоне заката. Песцов перестал стрелять, осмотрелся.

На востоке в густой ультрамариновой хмари тонули дальние почерневшие сопки, холмы, низины. Тяжелый, таинственный мрак, казалось, исходил от этих сопок и все дальше и больше окутывал землю. И только на западе, где играл золотисто-розовый закат, земля еще сопротивлялась; зубчатым изломом, подкрашенные невидимым солнцем, высились горы в молочно-голубой дымке.

Тишина стояла полная, и малейший звук отчетливо улавливало ухо. Вот кто-то крикнул на реке: "Куда полез, дьявол! Держи левее!" Затем с минуту влажно шлепали по воде весла. Где-то раздался свист, - видать, охотник кличет собаку. Вот оборвала первую высокую ноту лягушка, словно испугавшись своей дерзости. И опять тишина... В воздухе плавали запахи болотной прели и тот особый сыроватый дух добреющей, от тепла пробудившейся земли. И вдруг Песцов уловил тонкий свежий запах молодой травы. Он жадно потянул в себя воздух. "Ах, черт! Трава пробивается, сказал он радостно.
– Как хорошо-то, боже мой. Как хорошо!"

– Пойдем, что ли? Чего ждать!
– окликнул его Еськов.

Песцов подошел к нему. Еськов раскладывал поровну убитых уток; их оказалось десять штук. Песцов знал, что сам он убил не более трех.

– Хорошо стреляешь, - сказал он Еськову.

Тот вынул из кармана кисет, протянул Песцову, закурили, и только потом уж, затянувшись дымом, ответил:

– Так мне плохо стрелять не положено. Все ж таки я кавалер "Славы" всех степеней.

– В каких частях служили?

– В разведке.

– А я на флоте.
– Песцов решил разговор вести издалека.
– Тоже прихватил японскую. А вы были на западе?

– Да.

– Поди, в переделки попадали... не раз.

– Всякое бывало... Говорят, вы к нам насчет звеньев?

– Расскажите про то, как первый орден получили, - попросил уклончиво Песцов.

– Да как тебе сказать...
– Еськов смотрел прищуркой, как бы прицеливаясь.
– Главную награду вот как получил. Посылают меня в тыл к немцу и дают мне пятнадцать человек... Я был помкомвзвода. Смотрю я на них, вот как сейчас на тебя. Большинство впервой вижу - пополнение. И думаю: брать или не брать? Дело сурьезное. Если один человек оплошает, все пропадем. Подумал я и сказал командиру: "Не надо мне столько. Есть у меня пять своих ребят, проверенных... Вот с ними и пойду".
– "Тяжело", говорит. "Ничего, зато надежно. За пятнадцать сработаем". И сработали. Награды получили. Вот так...

Еськов искоса выжидательно смотрел на Песцова, тот улыбнулся:

– Хитер ты, парень, хитер... Прямо - ученый.

– Жизнь учит нас, товарищ секретарь, - улыбнулся и Еськов.

– Выходит, мы и о звеньях договорились?

– Да вроде бы...

– И кто вас только упреждает?

– Грачи в поле...

– Ну чего ж это мы стоим? Бери уток-то, - Еськов протянул Песцову пять уток.

– Да куда мне столько! Будет и двух.

– Как знаешь...

– Ну и охота!
– восторгался Еськов в пути, обвешанный спереди и сзади утками.

А Песцов шел молча. Ему уж не хотелось вести ту самую беседу, ради которой он шел на охоту. Зачем? Еськов уже все сказал.

"Что мне, в конце концов, от того, что Еськов работает в паре с Иваном, со своим другом или родственником? И почему он должен работать с тем, кого ему пристегнут в правлении? Разве он хуже нас знает, с кем ему надо работать? Нет, они правы, - в работе на поле, как в любви, как в бою, нельзя подсовывать человеку то, что не по душе. А мы везде суем свой нос, и где надо и где не надо. Игру ведем вместо жизни... Одни представления, как говорит Волгин".

В сенях Песцов оставил уток, ружье и, не заходя в дом, вышел на улицу. Он торопливо шел к школе, где была Надина квартира. Но света у нее в окнах не было. Песцов потоптался с минуту возле палисадника.

– В клубе, должно быть... Там сегодня кино показывают.

И снова быстро пошел, разбрызгивая лужи. Возле клуба одиноко торчала на столбе лампочка. Песцов на свету глянул на сапоги и ахнул: все было густо заляпано по колена грязью. "Куда ж я в таком виде?" Он нагнулся, зачерпнул ладонью из лужи воду и вдруг выпрямился. "А что я буду делать в этом клубе? Ее увижу?! Ну и что? Не танцевать же нам. И провожать не пойдешь тут село. Да и к чему все это? Все равно через день, через два уезжать надо. Нечего заниматься блажью... Людей только смешить. Хорош бы я был в таких сапогах..."

Песцов вымыл в луже сапоги и пошел к Волгиным. У Волгиных дома никого не было. Песцов прошел в горницу, где ему стелили постель - высоко взбитую перину на деревянной кровати. При виде этих белых простыней, этих огромных цветастых подушек Песцова потянуло в постель, как истомленного ходока по летней дороге тянет в прохладное озеро. Но странно: заснуть он не смог. С непривычки на перине казалось жарко, и Песцов без конца ворочался. "Не так, не так, не так..." - точно передразнивая его, стучали на стене ходики.

Он вставал, закуривал, снова ложился, и все казалось, неловко лежать, не на том боку.

"Не так, не так, не так", - мерно стучали ходики.

"Видно, себя не обманешь... Я должен поговорить с ней..." - решил Матвей. Он быстро оделся и пошел в конец села, к школе, - туда, где жила Надя.

12

Он пристроился на скамье возле школьной ограды, как раз напротив Надиного дома. Здесь, на отшибе села, у неосвещенного школьного здания его и в десяти шагах никто не заметил бы; зато ему отсюда, с пригорка, хорошо видны были далеко разбросанные друг от друга дома, за ними крытые соломой дворы, похожие на стога сена; черные телеграфные столбы, одиноко торчавшие посреди улицы; высокие плетневые заборы, смахивающие в темноте на крепостные каменные стены.

Разговор с Волгиным, с Надей, с Еськовым растревожил его мысли; он понял теперь, что не заснул не только потому, что хотелось видеть Надю, но еще и по другой причине. На него нашло какое-то озарение. "Здесь, именно здесь кроется вопрос всех вопросов - человек и земля должны быть связаны и по любви и по расчету. Именно - и по любви и по расчету, - повторял все эту фразу Песцов.
– Здесь связь должна быть крепче, чем в семейном браке... И главное теперь - не подсчитывать великие возможности, которые таятся в суперфосфатах, а в том, чтобы нащупать и восстановить эту извечную прихотливую связь земли и хлебороба, которая давала бы радость и выгоду ему, хлеборобу, и в конечном итоге всему обществу. А мы все ищем, придумываем - как бы поудобнее руководить этим хлеборобом, диктовать ему условия...