Порою блажь великая

Я услышал, как у меня за спиной заворочалась Вив.

— Что такое, родной?

— Ничего, — ответил я. — Ничего. Просто вообразил себе на минутку, что за мной уже духи пришли. — Я издал смешок. — Думал, достали-таки, демоны. Я выглянул в окошко проверить фундамент — а там этот сукин сын, и лицо такое, будто у смерти на блинах побывал. — Я снова усмехнулся, отвернулся наконец от окна, подошел к кровати, уселся на краешек рядом с Вив. — Да, закадычный мой дружок в ночи. А ты его видела?

Я зажал фонарь коленями, поймал лицом луч, чтоб Вив воочию полюбовалась этим кошмаром, и скорчил ей рожу в окне. Мы расхохотались на пару, а потом она взяла мою руку и приложила к своей щеке, как делала, бывало, когда носила ребенка.

— Ты так ворочался и брыкался. Ты хоть уснул?

— Ага. Наверно, эти гуси в конце концов отчаялись ворваться в дом.

— А проснулся отчего? Погода?

— Ага. Дождь разбудил, наверно. Ветер. Знай хлещет-свищет всю ночь. Черт. И река уж точно поднялась. А ты знаешь, к чему это…

— Надеюсь, ты не собираешься идти проверять? Не все так плохо. Просто ветер задувает — оттого и шум. Не могла она из берегов выйти с вечерней твоей проверки.

— Ага… Только вот не проверял я нынче после ужина, помнишь? У меня ж кость в горле застряла.

— Но когда ты с работы вернулся — все в порядке было. Прямо перед ужином…

— Не знаю, — сказал я ей. — Надо бы проверить. Так надежней.

— Родной, не надо, — попросила она и стиснула мою руку.

— Ай, ладно, пуганые мы ужо! — сказал я, тряхнув головой. — Скорей всего, тут сон еще руку приложил: через него я до страха вызрел, что-то вроде. Опять мне снился этот мой школьный сон, про колледж, помнишь? Только на сей раз я не из-за тупости вылетел, а потому что мама умерла. Прихожу домой после школы и нахожу матушку мертвой, точь-в-точь как в детстве. И картина очень похожая: будто бы застал ее над стиральным корытом, пополам согнутую, а лицо — там. А когда тронул — завалилась набок, рухнула на пол, по-прежнему согнутая, будто замороженная, будто коряга какая. «Вероятно, инсульт, — говорит доктор Лейтон. — Вероятно, удар случился во время стирки, она упала в воду и захлебнулась, не успев прийти в сознание». Хмм… Только в этом сне я уже не малец: двадцать, так где-то мне. Хмм… — Я поразмышлял над этим с минуту, потом спросил Вив: — Как вы полагаете, доктор, я полный шизик?

— Дурачок ты полный. Забирайся ко мне…

— Чудн'o, правда… эти гуси — все разом угомонились. Теперь уж подумываю — это-то меня и разбудило.

А оглядываясь — не подумываю, но знаю дьявольски точно, что именно это.

— Они и дождь, напомнили мне, чтоб фундамент проверил…

Оглядываясь назад, всегда можешь найти корневое-козырное объяснение случившемуся. Можно сказать, будто проснулся ты, потому что гуси замолчали. А собственное отражение проняло так несусветно — потому что до того сон видел, который оставил некий такой налет привета с того света…

(Я сижу на кровати и слушаю дождь. Чувствую, как ее щека трется о мой бицепс, а волосы струятся на мои колени.

— Все хорошо, все ладно с ним, — говорит она.

— С кем? — спрашиваю.

— С фундаментом, — отвечает она…)

А можешь даже, оглянувшись назад, увидеть, что случившееся на работе назавтра тоже имеет под собой веские основания и сновидения. Ну и мысли об этом чокнутом Уилларде Эгглстоне, и работа недельная тяжкая, и недосып… оглянувшись назад, можешь сказать, что на каждое «почему» есть свое «потому что…»

(Я потряс головой.

— Не знаю, — говорю. — Я знаю, что надо спуститься и проверить. Просто пробежаться до воды, посмотреть уровень… но хосподи-боже-мой, — сказал я, — как же мне противна сама мысль, что придется нацепить пару ледяных башмаков и шлепать по этому сукиному супу…)

И даже эту гриппозную букашку, что кругами над нами летает, можно приобщить к списку — оглядываясь назад…

(Я потянулся за штанами на спинке стула.

— Особенно, — сказал я, — когда почки так не на шутку разнылись…

— Почки? — спросила она.

— Ага. Помнишь, как они меня допекли вскорости после нишей женитьбы? Лейтон сказал, что это от путешествий на байке через всю страну без поддержки для спины; «блудящая почка», что-то такое. Потом устаканилось: последние два года даже не вспоминал. До сего дня. Поскользнулся, шмякнулся, всю задницу и спину отшиб нафиг.

— Болит, да? — спрашивает она. — Дай гляну.

Включает ночник.

— Да терпимо, — говорю.

— Ну конечно, — говорит она. — Тебе-то голову оторвать — терпимо.

Садится, хватает меня за патлы и заваливает на кровать.

— Теперь перевернись на живот и дай посмотреть.)

Ага, всегда можешь оглянуться, перечесть все причины и сказать: «Ну, не так уж трудно понять, почему я был таким снулым, тормозным и беспечным на работе в парке на следующий день, после всех-то этих передряг; да, совсем нетрудно…»

(Она задирает мою майку.

— Уййй… да тут места живого нет!

— Ага, — ворчу я в одеяло, — вот и суетиться не из-за чего. Что поделаешь с задницей, если это сплошная ссадница, а не задница? Само зарастет через пару дней. Знаешь, что… лучше не могла б ты мне плечи помять, судороги выдавить, раз уж заполучила меня… Оки-доки?)

Но точно так же, оглядываясь назад и приводя причины — и все вроде ровно — находишь чрезвычайно мало поводов для гордости, когда эти самые причины вскрываются. Не потому, что задним умом понимаешь, как мог бы избежать — нет, не мог бы; задним умом понимаешь, как, черт возьми, обязан был не допустить. И такой позор никакими причинами не замажешь, хоть в сто слоев отмазки мешай да клади. А наверно, и обязан ты стыда того не замазывать…

(Она встает, идет к тумбочке, по пути включает обогреватель. На ней ночнушка с одной оборванной лямкой. Носом чую, что она достала свою «болебойную» мазь, — еще до того, как коснулась моего арьергарда, чую.

— Мамочка, — говорю, — ну не надо! Я правда не знал, в какую бахрому порвал задницу.

Какое-то время она просто подмурлыкивает электрокамину, потом заводит песенку едва-едва слышным шепотом:

— Соловей скакал по веткам, звонки песни пел он деткам, — поет она. — Приползла черна змея — ам! И нету соловья.