Порыв ветра, или Звезда над Антибой
Шрифт:
Очевидно, что малолетний Антек уже о многом наслышан, что он считает себя обреченным на славу и живет в окружении гениев авангарда.
Я иду со своей невезухой
Со своей голодухой
Той что вертится
Так как круглая
Мой живот не круглится однако
Со своей голодухой иду
Со своей невезухой и хлебом
По далекой дороге под небом
И вина моя тоже длинна
Голодуха моя видна
Не унять ее даже хлебом.
Поэт Пьер Реверди показал стихи Антека великому художнику Жоржу Браку, и Брак позвал в гости молодого гения, к себе в парижское ателье, в гости. Брак обещал украсить сборник поэзии своим бесценным рисунком, и Жанин с восторгом писала сестре:
«Книга стихов Антека будет называться «Антресоль» и выйдет под псевдонимом Антуан Тюдаль. Это будет роскошное издание с цветной литографией Брака и оно выйдет (тъфу-тьфу не сглазить) до конца месяца».
Сразу два гения в одной семье… Это было большим утешением для бедной, угасающей Жанин.
Роскошное, дорогое издание стихов вышло в свет небольшим тиражом, и Жанин
Пожилой Антек и ныне живет в былом парижском ателье Никола де Сталя, но нет больше ни Брака, ни Сталя…
Впрочем, надо напомнить, что именно благодаря Антеку в жизнь Никола де Сталя тогда вошли (насколько вообще можно было войти в загадочный лабиринт этой жизни) несколько надолго задержавшихся рядом с нашим героем живых существ.
Первым из них оказался прославленный Жорж Брак. Он был больше чем на тридцать лет старше Никола, прошел большой путь от маляра и декоратора до почти, можно сказать, основоположника одного из моднейшего в XX веке живописных направлений. Рассказывают, что именно по поводу его картины, выставленной в салоне, удачливый критик сказал что-то про кубики, из которых Брак слагает свои образы. И вот, мол, пошло-поехало: кубики, кубизм…
Со времен Великой войны Брак несколько отдалился от главнейшего тогдашнего кубиста, от испанца Пикассо, но среди французов он оставался главным и сколько он всего напридумывал в живописи не беремся даже все перечислить.
Поскольку всякого художника историки искусства и маршаны-галеристы стараются в целях лучшего понимания, убедительной рекламы и успешного сбыта приблизить к какой-нибудь эпохальной фигуре, то и Никола де Сталя (который на самом деле стоит особняком и сам вполне эпохален), стараясь как ни то его квалифицировать, причисляют к браковскому окружению. И верно ведь, после истории с «Антресолью», отчим Антека Никола де Сталь, который уже был шапочно знаком по выставкам со знаменитым Браком, стал вхож к великому мастеру, заходил к нему в гости, беседовал с ним, почтительно разглядывал полотна и оглядывал мастерскую.
Понятно, что биографов не может оставлять равнодушным вопрос о том, как Брак влиял на молодого художника «своего круга». Уж наверняка как-то влиял. Хотя бы примером бесконечного труда. Примером вечного поиска. Или, скажем, примером философского отношения к трудностям, к скудости и неудачам… Между прочим, именно супруга Жоржа Брака Марселина предупредила однажды де Сталя, что бедность пережить еще не самое трудное: труднее пережить богатство. Вероятно, Никола принял это за шутку, за парадокс. Да и богатство пока не маячило на горизонте…
Сам Жорж Брак не раз бывал в доме на рю Нолле, но воспоминаний о нем не оставил. На радость биографам сохранились от тех времен дневниковые записи молодого Марка Ивера. Он был сыном доброго доктора Мориса Ивера, наблюдавшего в ту пору за здоровьем Жанин. Дневниковые записи всегда казались мне интересней и достовернее мемуаров, так что позволю себе процитировать эти записи юного докторского сына.
«27.5.45
Антек уже приходил к отцу за справкой для своей матери, у которой больное сердце. Это четырнадцатилетний мальчик, которому на вид не дашь больше десяти.
В воскресенье я в первый раз пошел к ним в дом 54 по рю Нолле. Дом продан, они должны выехать, а жаль, потому что место невероятное и им очень подходит… Антек побежал искать отчима, чтобы открыть дом. Ставни в нем заперты, потому что двери разбиты на куски.
Я вошел в комнату, забитую полотнами Сталя, все разрушено, четыре комнаты без дверей, потолок почти провалился. Несколько полотен, огромные, но хорошие, как правило, очень абстрактные, но мне нравятся, так сказать, «красивая живопись», «хорошая работа» и везде видна его индивидуальность.
Через пять минут пришел Сталь. Огромный, не меньше двух метров, и голос как оркестр.
… Пришел месье Перре со своими друзьями, которые наверно, купили много картин.
Мы поднялись на второй этаж. Я знакомлюсь с мадам… настоящая покойница, зеленоватый оттенок кожи. Короче, сердечница. А на самом деле, существо замечательное, и ум в ней так и светится.
Она побежала искать стихи своего сына, чтобы мне показать, и я подумал, что это признак ее материнской любви… У нее поразительно живая речь. Так льется потоком, что отдельные слова даже не выделяешь.
«13.6.45
Сталь приготовил нам чай, вернулся с половиной длинного хлеба, который он разрезал и смазал маслом. Потом он принес нам огромный поднос со сладким творогом, чтобы намазать сверху. Странное блюдо, но недурно.
Реверди принес двух кур, пакет и огромный чемодан с 30 бутылками розового вина. Пиршество длилось до 3 или до 4 утра. Сожгли многие двери дома…
22.1Х
Они еще несколько дней будут на улице Кампань-Премьер. Я говорил ему (де Сталю), что мне хочется пойти с ним к Пикассо, чтобы с ним познакомиться. Он сказал, что мне это только повредит, потому что Пикассо не любит, чтобы ему слишком откровенно говорили, если на его картинах что-нибудь не понравится. Он любит, чтоб ему льстили, так что появление в обществе Сталя может мне только повредить.
Мне показалось, что у него очень много показного, саморекламы…»Глава 22. Таланты и поклонники, великие покойники
Скромные коллективные выставки все же ввели нового парижанина де Сталя в круг художников, знатоков искусства, галеристов и маршанов, помогли завести друзей и приобрести поклонников. Без поклонников-меценатов художнику, не имеющему внехудожественных доходов, выжить и вовсе невозможно. Выставки 1944 и 1945 года, а также близость к окружению Сезара Домеля и Альберто Маньели расширили круг парижских знакомых Никола, а со временем и круг его покровителей, его покупателей. Среди них были и художники, и любители, и просто тонкие знатоки искусства, и торговцы живописью, и поэты, и люди близкие к художественным кругам, и родственники Жанин. Одним из новых друзей Никола стал чуть раньше него пришедший к абстрактной живописи русский аристократ, граф Андрей Михайлович Ланской. Если верить ему, он был потомок того самого графа Ланского, который унаследовал супружеское ложе Пушкина, взяв в жены его вдову со всеми ее детьми и влиятельными связями. Русский эмигрант, художник Андрей Ланской был всего на двенадцать лет старше Никола де Сталя, но каждый из этих двенадцати лет стоил многих довоенных или мирных бельгийских. Как и Сезар Домеля или Альберто Маньели, он был самоучка. Годы его отрочества переломили война и революция. Он успел поучиться всего год в Пажеском корпусе и один год в гимназии, а семнадцати лет от роду юный аристократ Ланской ушел в белую армию драться с большевиками. Кто предскажет нам дороги и тропы судьбы? Чуть позднее, в Париже, Ланской был облеплен эмигрантскими большевиками, как сахар мухами, но судя по воспоминаниям, он к тому времени больше не придавал значения ничему, кроме занятий живописью. Понятно, что биографы и в жизни самых классических самоучек ищут – у кого учился, кого посещал. И всегда то ни се находят, не вполне, впрочем, точно. Вот про Ланского пишут, что в Киеве он заходил в студию А.Экстер, а в Париже к Судейкину. Но сколько раз заходил, теперь уже спросить некого. При ближайшем рассмотрении короткой и заполненной под завязку трудами и неприятностями парижской жизни Судейкина отыскать в ней щель для уроков трудно. А вот кто принял Ланского в Париже с распростертыми объятьями, так это были молодые парижские художники и их леваки-пастыри Ромов, Барт, Зданевич, Ларионов, а также их пробольшевистские группы «Удар» и «Через». В эту вот компанию левой молодежи (Терешкович, Карский, Воловик, Минчин) и тех, что были постарше, но там же паслись (вроде Пуни, Кременя, Липшица, Сутина, Цадкина, Грановского), и вошел в Париже Ланской: сидел с ними в кафе, где толковали о новой российской безграничной свободе, и уже через два года начал участвовать в ими организованных выставках. Сперва в большой коллективной в галерее «Ликорн», потом в галереях «Кармин» и «Анри» вместе с недавним красноармейцем Костей Терешковичем и недавним комиссаром Марком Шагалом. Оба были, впрочем, дезертиры и беженцы-эмигранты (Костя, как положено, бежал в Константинополь и оттуда в трюме добрался в Марсель, а комиссар Шагал сбежал из командировки, но вероятно, наган и кожаную куртку успел сдать то ли на границе, то ли еще в Москве). На выставке в галерее «Кармин» добрый человек, большевик Сергей Ромов охарактеризовал Ланского как художника «русской школы», произрастающей из «французской школы». Зато на афише Ромов представил Ланского как графа, потому что уже известно было, что новой российской власти, перебившей чуть не всех аристократов, хотелось бы заиметь своих «красных графов» на самых заметных участках жизни.
B конце 20-х на живопись Ланского (в ту пору еще вполне фигуративную) обратил внимание художественный критик и коллекционер Вильгельм Уде, некогда сосед, и даже супруг молодой художницы Сони Терк, что была родом из города красивых женщин Одессы. На самом деле никакие женщины, даже бойкие одесские (вроде Дины Верни), даже с петербургским гимназическим образованием (вроде Сони Терк) знаменитого Уде не интересовали. Его интересовало искусство, и может, еще чуток мужчины. Но родственникам, материально поддерживавшим бескорыстные усилия Вильгельма на ниве искусства, было бы приятнее, если б он женился. Да и Сонины приемные родители были обеспокоены одиночеством девушки в чужом городе. Желая укрепить свою экономическую базу и успокоить кормильцев, Соня и Вильгельм вступили в брак, освященный искусством. Чуть позднее Соня вышла замуж за Робера Делоне, а Вильгельм, среди прочих своих открытий на ниве искусства, открыл Ланского и даже написал о нем статью. Конечно, в статье содержались намеки на влияние Достоевского (но какой же иностранец, заговорив о русском, избежит намеков на Достоевского?). Зато, дописав свою статью, Вильгельм Уде привел Ланского на рю Боэси в престижную галерею «Бинг» и представил его знакомым галеристам. Так Ланской попал в одну компанию с такими знаменитостями, как Брак, Дерен, Руссо, Матисс, Бонар, Фрис, Ван Донген, Марке, Вламинк… А главное, в галерее этой произошло одно воистину судьбоносное для Ланского знакомство: он познакомился с пятидесятилетним Роже Дютийелем (или Дютильелем), и знакомство это оказалось более важным для жизни и творчества Ланского, чем все перечисленные выше столь престижные и столь лестные для любого художника знакомства. Ибо Роже Дютийель был коллекционер и меценат. Он мог не просто выручить художника, купив у него картину, он мог покупать много картин и выручать из беды многих художников. Ко времени его знакомства с Ланским имена художников, которых меценат Роже Дютийоль выручил из беды, могли бы украсить любую художественную энциклопедию: Брак, Вламинк, Дерен, Шаршун, Модильяни, Миро, Бошан, Марке, Руссо, Фрис, Вюйяр, Ван Донген, Руо, Матисс… Ученый искусствовед Бертье так писал об этом в своей диссертации: