Порыв ветра, или Звезда над Антибой

(Вы, может, обратили внимание, что эти следы пережитой в детстве травмы проходят вовсе незамеченными в многостраничных, прежде всего «семейных» биографиях де Сталя. Разве что простодушный Лукин, но что нам Лукин…)

«Должна признать, – продолжает свою исповедь Жанин, – что увлекаясь своими завиральными историями, он теряет всякую меру, но потом вдруг приходит к какой-то творческой идее, которая ближе к истине, чем любая реальность факта».

(Здесь невольно вспоминаются строки Пастернака о внезапном впадении в истину. Пастернак нам вспомнится не раз, и не случайно…)

«Не опасайтесь за него, – утешает молоденькую монашенку Ольгу верующая лишь в любовь подруга Никола, – он так огромен, а я ведь человек трезвый. Так что, если я вам признаюсь в чем-то (первый раз в жизни), то это лишь потому, что вы, думается, как и я, любили бы его, даже если бы он был полным ничтожеством.

Восемь лет прошло, как мы встретились с ним, а расставались только на те восемь месяцев в конце войны, когда я была очень больна.

Мы были вместе в Алжире, в Италии, а потом в Париже. И даже я понятия не имела, какая у него сила духа и трудоспособность. Он искал себя, подчинялся так сильно его притягивавшему магнетизму музеев и работал очень мало. Мы тогда жили в такой бедности (но так счастливо), что он даже не решался упоминать обо мне в своих письмах (вы с вашей чувствительностью не могли не заметить этого умолчания).

В легионе он окреп физически и обрел некое чувство реальности, что же до сознания долга и достоинства, они пришли позже, когда он понял, о чем вообще идет речь и что он должен защищать.

В Ницце он занимался кое-какими оформительскими работами, которые дали нам возможность кормиться и заниматься живописью…

Вскоре я подписала контракт, который позволил нам несколько месяцев жить вполне прилично, а Николаю позволил искать свой собственный путь в живописи, так что по переезде в Париж он смог познакомиться с писателями, художниками и торговцами живописью, которые просветили его по поводу его нового пристрастия и пути, усердствуя как на пользу его творчеству, так и во вред ему…

… я вовсе перестала работать и трачу остаток сил на постоянную, яростную и по временам весьма тяжкую борьбу. К тому же есть еще дом и дети. В конце концов я была совершенно изнурена, и Коля выразил желание, чтобы я уехала сюда, в Верхнюю Савойю с детьми и отдохнула месяц.

Я изо всех сил стараюсь поправиться, воскреснуть и привезти здоровой девочку, которая умеет вселять в него уверенность.

Разве история этого мира не слагается из истории людей, которые обрели в себе уверенность? И не есть ли это мужским способом доказывать веру в Господа.

Пока я здесь отдыхаю, ему придется также искать новое место для работы, ибо то, где мы жили, больше не будет доступно, так что предстоят бесконечные поиски, из тех, что по большей части ни к чему не приводят, но если не удастся этого сделать, у него не будет своего угла для работы, так что я без конца с грустью размышляю о том, как у него идут его поиски…

Что касается Колиной любви ко мне, то она оставалась выше всех ожиданий, несмотря на многочисленные попытки фальшивых друзей его от меня отдалить. У него самое глубокое, самое высокое понятие о любви, какое только бывает, именно поэтому я способна прощать ему все на свете. А сегодня он дает мне много больше того, что я могла ему когда-нибудь дать».

Такое вот письмо написала Николаевой сестричке уже очень больная Жанин, чувствовавшая приближение смерти. Не письмо, а завещание, исповедь со многими умолчаниями… Автор новейшей монографии о де Стале Жан-Клод Маркаде считает, что в этом письме далеко не все правда…

Когда Жанин вернулась из Верхней Савойи, подошел конец их жизни на роскошной вилле в Батиньоле. Не один только юный докторский сын Марк Ивер жалел о том, что семья художника уедет с улицы Нолле. К тому времени сложился у обитателей виллы довольно обширный и вполне неординарный круг посетителей, парижан и провинциалов, тех самых, что по словам Жанин, «просветили его по поводу его нового пристрастия и пути, усердствуя как на пользу, так и во вред ему». Хотя лично я думаю, что все эти влияния «старших» и их «просветительские» уроки могли лишь весьма поверхностно отразиться на творчестве такого художника, как де Сталь, на творчестве, истоки которого лежат в глубинах пережитой трагедии, мы не можем вовсе уж отмахнуться от влияния новой среды, от искусствоведческих (пусть даже и не слишком вразумительных) поисков истоков, от книг, статей и монографий, в которых с неизменностью присутствуют имена тех, кто бывали в многотерпеливом особняке на улице Нолле в Батиньоле и, конечно, могли «повлиять», могли «оказать» или хотя бы «заострить внимание». Некоторые из этих имен мы уже упоминали выше. Иные из посетителей особняка исчезнут с нашего горизонта. Да и с самим особняком пришло время расстаться. Так что поспешим встретиться с ними в эти последние дни пребывания на рю Нолле…

Глава 25. Посетители – просветители

Легко предположить, что первыми гостями у Сталя и Жанин в роскошном особняке на рю Нолле, ключи от которого с беспечностью доверила обремененному семьей де Сталю галеристка Жанна Бюше, были долговязый абстрактный художник Сезар Домеля и его жена Рут. Едва начавший свои парижские труды Никола подарил в ту пору своему гостю Домеля большой рисунок углем (остроугольные фигуры в стиле «геометрических абстракций» Маньели) с размашистой надписью: «Все, что имею, принадлежит тебе». И этот порыв безоглядной благодарности легко объясним. Щедрый Маньели дал уезжавшему из обжитой Ниццы в Париж нищему начинающему художнику де Сталю адрес своего друга – голландца, и де Сталь нанес супругам Домеля визит в их Сите де Флер на бульваре Араго. Адрес и визит не стоят во Франции многого (я тоже привез 30 лет назад полный карман адресов). Ну придешь, навяжешься, предложат тебе воды с сиропом, с неловкостью поблагодарят за подарки, попросят оставить свой номер телефона. И не позвонят. Никогда. А Домеля повел себя воистину по-братски. Это он порекомендовал Жанне взять начинающего «геометрического» маньелиста на ту же выставку, что его самого и «основоположника» Кандинского. Может, и все благодеяния, которыми осыпала русского красавца стареющая галеристка, были подсказаны добрым голландцем – «неопластиком». Похоже на то.

Сталь ему понравился. Домеля и сорок лет спустя вспоминал об этом «верзиле» с симпатией. Конечно, многое его удивляло в русском бароне, кое-что казалось смешным и даже непотребным, но он вспоминал и об этом с улыбкой: за долгую жизнь в среде художников он насмотрелся всякого. А недолгие годы их дружбы со Сталем он запомнил хорошо и вспоминал о них в разговорах с корреспондентами еще и в 80-е годы.

Сезар Домеля родился в семье лютеранского пастора в Амстердаме, решив стать художником, рано покинул Голландию, уехал в Швейцарию, а двадцати трех лет от роду уже выставил свою первую абстракцию на берлинской выставке. Потом перешел к «неопластическим» рельефам, входил в группы и объединения Мондриана, потом Сейфора, потом прочих.

Любопытствующему и мало знавшему об истории абстрактной живописи де Сталю он пытался напомнить главные принципы довоенного абстрактного авангарда – принцип динамической, а не эстетической ценности цвета, законченности построения полотна и его единства. Домеля говорил об экономии средств, о точности выражения, а главное о духовности, ибо Домеля, по наблюдению Арно Мансара, выбирая между эстетикой и метафизикой, всегда отдавал главенство последней…

Такие вот беседы шли у них и на бульваре Араго и на рю Нолле в роскошном особняке беженца Шаре. Состояние, в которое привел русский оккупант этот предоставленный ему дом, похоже, немало удивляло честного голландца и он вспоминал свои визиты не раз:

«В те времена кузина Жана Дейроля жила с ним в большом доме, который уступил им декоратор Пьер Шаре… Он жил на первом и на втором этаже и, вооружившись топором, он вырубал доски из пола, буквально, и сжигал, по крайней мере обогревался… Место было запущенное, все в расщелинах и трещинах, испохабленное, в самый раз для романа Кафки. Никола, тогда уже беспредметный художник, занимался «гениальной стряпней». Он использовал остатки углей, красок и писал на картоне и на обивочной ткани с мебели. Что до Жанин, то она, уже очень больная, привлекала своим умом и своей чувствительностью, своим вкусом целый круг писателей, актеров и художников (Брак, Реверди, Ланской), которые обсуждали различные актуальные эстетические вопросы».

Рассказав о ночных бдениях де Сталя, Домеля нарисовал не вполне традиционный (во всяком случае для «семейных» биографий) портрет молодого художника:

«Этот спортивного вида верзила всегда готов был выкинуть какой ни то недозволенный номер, но и проявить щедрость мог тоже. Он говорил обо многих вещах с некоторым цинизмом, зато о своей живописи с высокомерной гордостью, к которой примешивалось много наигранности. Так что трудно было даже отличить, где тут шарлатанство, где истина, а где и гениальность. В огромном его теле, которое казалось неутомимым, хватало места, чтобы сокрыть немало тайн и страданий. Казалось, что все свои ночи он проводит замурованным в стены огромных своих полотен и сновидений, которые он хранит от всех в тайне. А между тем, он очень остро отзывался на все соблазны окружающего мира».