Порыв ветра, или Звезда над Антибой

Оставалось самое трудное – все же найти мастерскую. Верный его поклонник и меценат Умберто Стражиотти («добрый Страг») обещал найти. Обнадеженный, Никола де Сталь уехал с молодой женой встречать новый 1947 год в альпийскую деревню, где жили его новая теща, его свояк, его полновесная свояченица, жило ни в чем не повинное, беспечное семейство Шапутон…

Глава 27. Близ парка Монсури

Лет тридцать тому назад, по приезде в Париж, я нередко бывал в этом тихом уголке 14-го округа, близ парка Монсури. В дневное время я прогуливал дочку по дорожкам идиллического парка, лишь изредка вспоминая, что когда-то здесь прогуливались два злодея, Ленин с Троцким, гуляли, еще и не очень надеясь на нежданный успех своих самых злодейских замыслов.

В ту пору меня несколько раз приглашал на ужин живший у парка французский литератор, который возглавлял отдел переводов в ЮНЕСКО. Его звали Александр Блок, но может, это был его псевдоним. У него были совершенно очаровательная русская жена и вилла с садиком на одной из этих, тоже вполне очаровательных улочек, примыкавших к парку. Однажды, подходя к дому Блока, я прочел объявление о продаже соседней виллы и загадочно сказал хозяйке, что мы с ними можем стать соседями. Она всплеснула руками и сказала, чтоб я поспешил с покупкой. За истекшие с тех пор тридцать лет я не раз задавался вопросом, как можно подумать, чтобы какой бы то ни было писатель во Франции или в России купил виллу в 14-ом. Да и зачем?

Хозяин виллы Блок приглашал обычно на ужин двух-трех русских писателей. Я помню двоих. Один из них был не слишком для меня понятный человек – Владимир Максимов. Он бывал то очень злым, то вдруг очень добрым. Может, страшная болезнь уже подбиралась к нему в ту пору. Второй (его звали Ален) был, собственно говоря, французским литератором и искусствоведом. Но мать у него была русская. И даже одна из его книг называлась «Русская мать». На обложке ее нарисована была румяная деревенская девка, очень аппетитная. Но может, и его старая еврейская матушка была когда-нибудь такой же. Об отце он писал без нежности. Отец оставил их с мамой и жил в США. Он что-то там коллекционировал, но в молодые годы он замечательно перевел на русский стихи Рильке. Так что отец его тоже был литератор. В тот год, когда меня приглашали сюда в гости, я писал книжку о Набокове (как впрочем, и сам хозяин дома), и Ален сказал мне, что его отец в Нью-Йорке часто играл в карты с Керенским и с Набоковым.

– Ну и как Набоков? – спросил я, обмирая от робости.

– Отец говорил мне, что они оба были довольно противные. Но Набоков, конечно, противнее.

Я нисколечко не поверил воспоминаньям Аленова отца. Я был влюблен в Годунова-Чердынцева из «Дара». Теперь-то я думаю, что Набоков и сам был влюблен в Годунова-Чердынцева, хотел написать его таким, чтобы мы тоже влюблялись в него и всегда верили в его правоту. Набоков преуспел. Он вообще блистательно преуспевал за письменным столом, наш Набоков, И даже на диване, когда в молодые годы писал лежа. И ближе к старости, когда писал стоя… Но какой он был за карточным столом, какой он был в общении с людьми, которых не считал себе ровней и от которых не зависел его успех… Тут он, может, и не преувеличивал, забытый ныне переводчик Рильке. Бывал он, видимо, и вполне заносчивым, и вполне мелочным, и вполне противным, герой моей книги… Все это нынче не так важно. Остались Годунов-Чердынцев, Тимофей Пнин, мерзкий Гумберт-Гумберт, которого мы еще и должны жалеть, осталось множество женщин, скроенных из сильной Веры Слоним и нищей поэтессы Ирины, стригшей собачек в эмигрантском Париже…

К чему я обо всем этом вспомнил, тридцать лет спустя, двадцать лет спустя? Наверно, в связи с предстоящим переездом Никола де Сталя. Вот он вернется от своей новой тещи из альпийской деревни, герой нашей книги, и переедет в новую мастерскую на одной из этих уютных улочек 14-го округа, на улицу Гогэ (Goguet), что неподалеку от парка Монсури. Наш герой, наш гениальный художник, молодой двухметровый красавец из высокородной петербургской семьи. Человек загадочный, таинственный, человек трагический… Те, кому пришлось с ним долго общаться, вспоминают о нем с несколько приглушенным энтузиазмом… Все, кроме жизнерадостных обитателей Ниццы, видевших его часто, но не близко – вроде Жака Матарассо, который вспоминает две главные встречи за истекшие 95 лет, или мадам Николаи с улицы Буаси д\'Англас (ах, ей было тогда 22 года, и когда он проходил мимо, такой долговязый блондин…). Близко с ним знакомый Ги Дюмюр даже написал рассказ, в котором вывел это странное существо, человека-художника. Героя рассказа зовут Николай Лиогин. Почему Николай, догадаться нетрудно. Но и тайна редкостной русской фамилии тоже вполне прозрачна. Набоковская «Защита Лужина» была переведена и взволновала не только русскую публику. Герой Дюмюра Николай боится оглядываться в прошлое. Он редко бывает раскованным. Он все время в напряжении, а в рассказах его не отличишь правду от выдумки.

«Его монологи… – пишет Дюмюр о своем русско-прибалтийском герое, – обнажали в нем самом лишь ту область, где догорали терзавшие его воспоминания, былые его восторги или былая ненависть, все то, что и сейчас, каждую минуту посягало на свободу его существования, охваченного предчувствием того мига, когда истина откроется ему во всей полноте. Никогда я не видел его в спокойном состоянии. Он жил лишь восторгом, болью и гневом.

Никогда я не видел такой непокорности судьбе. Уставший, пусть даже больной, он в самой своей слабости умел находить источник еще большего возбуждения. Он ненавидел отдых и сон».

Приводя многочисленные (все в том же роде) наблюдения над поведением его героя, самый неторопливый из биографов де Сталя (Л. Грельсамер) не без удивления сообщает, что близкие вспоминают о его веселости, смехе, о приступах щедрости, доброты и даже великодушия, хотя бывало и наоборот… Вглядываясь в старые фотографии, нейтральный наблюдатель с недоумением пожмет плечами: ни многократно описанный внезапный хохот Никола, ни странные его «завиральные» монологи, ни выражение его лица, ни его взгляд, ни его полотна («выставочный зал его души») – ничто не наводит на мысль о веселом характере, о легкости, о счастье…

А между тем, удача шла ему навстречу. На сторонний взгляд, судьба одарила его всеми дарами, каких только можно ждать в этой жизни. Он был молод, статен, красив, новая его, совсем молодая жена носила под сердцем ребенка, друзья и поклонники-коллекционеры, сплотившись, вытаскивали его из долгов, а «добрый Страг» Умберто Стражиотти, богатый промышленник и коллекционер упорно искал в перенаселенном Париже мастерскую и жилье для «своего художника». Понятно, что после войны в Париже, куда смогли вернуться даже расово неполноценные аборигены, найти помещение было труднее, чем в былом оккупированном, благородно-малолюдном курортно-тыловом городе. Страг облазил все знаменитые парижские гнезда художников, побывал и на вилле Сера, и в Сите Флери, и в Сите Фальгьер, и на Монмартре, и на улице Клиши, и на Кампань Премьер, и на улице Художников близ Алезии, и в тихих заводях 16 округа, и в пивных Латинского Квартала… Он стоял с художниками у цинковой стойки, влезал в беседы, щедро угощал, расспрашивал… И в конце концов набрел на след. На улице Гогэ (точнее даже, в тупике Гогэ) в обширном двухэтажном доме под номером 7 жил и трудился преуспевающий художник-декоратор Гастон Андре, придумывавший интерьеры для парижских кинотеатров. Декоратору и самому уже приходило в голову, что он мог бы сдать кому-нибудь часть дома, так что Стражиоти подоспел со своим предложением во время. Правда, хозяин попросил, чтобы новый жилец воздвиг стенку, которая поделила бы на две части его огромное (восьми метров в высоту) ателье, и энергичный Стражиотти тут же принялся за дело. Так что, вернувшись из гор, Никола смог уже в январе переехать в это свое головокружительной высоты ателье. Слово «головокружение» не раз встречается как в описаниях ателье, так и в суждениях художника о собственном состоянии…

Глава 28. Улочка Гогэ

Размеры нового ателье позволяли реализовать давнее стремление де Сталя к увеличению формата его картин. В новом ателье Никола писал полотно, приставив его к стене, а краски смешивал на круглом столике, прихваченном бесцеремонными постояльцами еще при переезде с улицы Нолле. Можно было бы, наверно, прихватить и еще что-нибудь из уцелевшей мебели, но ни на рю Ломон, ни на Кампань-Премьер, ни на Монпарнасе разместить эту чужую собственность было тогда негде, а вот без столика-палитры как обойтись. Все биографы и мемуаристы растроганно вспоминают об этом пригодившемся чужом столике и вообще о скудости обстановки в новом жилье художника.

Первая же картина, законченная де Сталем в новом его ателье, была рассчитана на новый формат (195 х 114). И в ее названии и в ее ритмах есть указание на танец, так что иные из биографов высказывают догадку, что она навеяна испанским фламенко (как и путевые зарисовки юного Никола). Другие искусствоведы не высказывают никаких догадок, что, наверно, разумнее.

Вспоминают, что в новом ателье Никола стал меньше работать по ночам, зато проводил в своей мастерской весь день. У него появились новые друзья, посещавшие его ателье. Один из них, Шарль Ляпик, был не только живописцем, но и серьезным ученым. Еще до войны он занимался фотометрическим исследованием пигментов красящих веществ, работал в области оптики и только в благоприятствовавшем расцвету искусств Париже 1943 года целиком отдался живописи. С де Сталем он познакомился в 1947 году и позднее не раз вспоминал, с какой «неистовой» жадностью и любопытством молодой художник (Никола был чуть не на двадцать лет моложе Ляпика) впитывал все, что касалось цвета, краски, живописи. На этот счет у Ляпика были свои собственные, вполне оригинальные теории, равно как и собственное представление о совместности беспредметной и фигуративной живописи.

Перебравшись на рю Гогэ, де Сталь стал почти что соседом Жоржа Брака (чье ателье размещалось на рю Дуанье), и встречи их стали регулярными. Брак с интересом выслушивал де Сталя и вел с ним долгие беседы. Французские исследователи (в частности, А. Мансар) убеждены, что одной из важнейших тем в разговорах де Сталя со старшим собратом по искусству была проблема художественного пространства, которой оба они придавали такое большое значение, а также проблема массы материала, пастозности. Для Никола де Сталя подвижничество и серьезность Брака, которого он считал одним из величайших живописцев века, служили моральной поддержкой. Дружеская симпатия Брака была важной составляющей его существования. Написал же он в утешение бедной матушке Жанин, что на похоронах ее дочери присутствовал величайший из художников. Вероятно, ему и в голову не пришло, что присутствие самого Брака не может кого-нибудь не утешить в горе…