Порыв ветра, или Звезда над Антибой

Шутки шутками, но все былые сюрреалисты-дадаисты, имевшие престижные, но малодоходные занятия (поэты, художники, искусствоведы и просто эстеты) нуждались в поддержке самой богатой французской партии и призваны были к соблюдению партийной дисциплины. Андре Бретон, тот самый, что получил когда-то мандат на «свободу творчества» из рук великого «свободолюбца» Леона Троцкого, так оценивал послевоенную обстановку на парижском Олимпе:

«…одни только сталинисты, достигшие высокой организованности в пору подполья, сумели захватить большинство ключевых постов в сфере книгоиздательства, в прессе, на радио, в галереях искусства…»

(Когда я впервые попал в Париж в конце 70-х, мне показалось, что былые коминтерновцы и тогда цепко удерживали свои позиции.)

Один из биографов де Сталя сообщает, что как раз в эти первые дни 1946 года Никола встретил близ Монпарнаса Франсуазу Шапутон (ту самую, что давала Антеку уроки английского) и попросил ее навестить Жанин. В сущности, не так уж важно, встретил, встретился или даже встречался…

В конце февраля Жанин легла в больницу.

В начале марта 1946 года Никола де Сталь написал такое письмо матери Жанин мадам Гийу:

«27 февраля 1946 года в два часа сорок пять минут пополуночи Жанин умерла, вследствие операции, проведенной главным врачом клиники Бодлок с целью извлечения сына, которого она решила не сохранять. По-другому я не умею изложить вам того, что случилось.

Мне удалось купить четырехметровый участок близ северных ворот кладбища Монруж, закрепив его за ней навечно.

4 марта, обрядив ее в ту одежду, которую она любила носить при жизни, мы закрыли крышку ее гроба, ее сын и я, в присутствии маленькой Анны и величайшего из ныне живущих художников подлунного мира.

На кладбище шел снег.

Благодарю вас за то, что вы когда-то дали жизнь существу, которое дало мне все и еще продолжает давать ежечасно.

Не беспокойтесь о детях, они не нуждаются ни в чем из того, что вы можете им дать и о чем будете беспокоиться.

Поскольку все отношения с кладбищем связаны с денежными делами, однако никак не распространяются на жизненные обстоятельства и поскольку история с разводом еще тянется, то всего этого как будто не существует.

Не думаю, чтобы жизнь существа, которое с таким сердечным огнем вгрызалось в эту жизнь, прошла без следа.

Самые смысл и оправдание вашего существование были в том, что вы были ее матерью, что же до меня, то я рад был бы, если бы смог умереть в таком кипении жизни.

И нет в этом мире никого, чей дух и чьи усилия так освещали бы путь людской и кто не склонился бы при этом перед ее величием.

Никола».

Девять лет спустя самого Никола привезли в закрытом гробу из Антиба и опустили в ту же могилу на кладбище Монруж. За девять лет, истекшие с того мартовского дня, когда на монружском кладбище шел снег, Никола успел прожить еще одну, а может, и две жизни. Над его могилой в день похорон его не было самого крупного из художников подлунного мира, зато сам он был в тот день на монружском кладбище самым крупным художником из всех присутствовавших.

Хлопоты о незаконченном бракоразводном процессе, о которых Никола писал теще, были уже напрасными. Присутствие на похоронах Жанин самого крупного художника должно было, по мнению Никола, утешить ее бедную матушку и споспешествовать загробной и земной славе присутствовавших. В остальном, конечно, письмо не вносило ясности в то, что случилось с подругой де Сталя. Отчего она решила так, а не этак, отчего переменила решение…

Гектор Сгарби рассказывал, как они с Никола шли ночью в больницу. Когда они добрались туда, тело Жанин было уже в морге.

«Ее черные волосы обрамляли ее лицо, – вспоминал Сгарби. – Она была похожа на египтянку».

Никола съездил за Антеком, друзья успели предупредить отца Жозефа, который прочел молитву над могилой Жанин.

Расходы на похороны были покрыты платой за картину, которую купил у Никола Жан Борэ. Самого Жана не было на похоронах.

В марте Никола получил письмо от Жана Борэ:

«Дорогой Никола, я давно знаю о пустоте, которая образовалась вокруг вас, знаю о вашей нужде, о вашем невероятном одиночестве. Я не решился пойти к вам, когда был в Париже (во время снегопада), предпочитая оставить вас наедине с воображением и воспоминаниями. Теперь я вернулся в Париж и хочу вам сказать, что если я могу вам понадобиться и чем-то быть вам полезным, дайте мне знать и я приду. Может, вам хорошо будет поговорить, и я буду слушать вас с сочувствием, со вниманием и для меня будет большой радостью, если я смогу разделить ваше горе и принести вам хоть какое-нибудь облегчение».

Никола отозвался почти сразу:

«Вы очень добры. У меня нет никаких воображаемых картин и ни одной минуты я не могу уделить воспоминаниям, но я так замкнут и так тяжел, что я взвалю на вас немалый груз, если вы по доброте душевной придете, и это ни мне ни вам не нужно».

Еще резче отозвался Никола на расспросы безутешной матери Жанин:

«Дорогая матушка Лулу,

Должен распрощаться с вами. Я не буду больше писать вам и вы не узнаете никаких подробностей. Если вы согласны, пришлите мне свидетельство о рождении Антека, которое вы получили из больницы. Помогите мне освободить мальчика, пока есть время, он уже взрослый. Я всегда буду ему помогать, пока у меня будут возможности. Всего доброго. Николай».

Как и матушка Лулу, мы с вами не узнаем никаких подробностей. Узнаем, что Никола в том же марте решил, что он должен забыть все, что было, перевернуть страницу жизни, сбежать от всего страшного. Он уже в апреле решил жениться на молоденькой Франсуазе Шапутон и даже сообщил об этом в письме Жану Борэ через два месяца после похорон на кладбище Монруж. Сообщил именно ему первому не столько потому, что Жан проявил в эти дни особые теплоту и сочувствие, сколько потому, что ему срочно нужны были деньги.

Было ли это срочное сватовство похоже на то, как они с сестричкой Олей смешили друг друга перед маминым гробом в Оливе? Было ли это очередным бегством? Или это просто было осуществлением давно назревшего желания? Желания свободы и нового счастья. Он должен думать о себе, должен зацепиться и выжить. А старые привязанности вообще никогда не играли никакой роли в его жизни. Он не навещал ни приемных родителей в недалекой Юкле, ни старую няню, ни доброго учителя… Он шел вперед, тем быстрее, чем ближе была конечная цель. Правда ни сам он, ни его друзья не подозревали, что и достижение цели и приход конца так близки.

В мае Никола прислал письмо Жану Борэ из альпийской деревни Сен-Жан-де-Морьен, где он, по стыдливому сообщению комментатора его переписки, вдруг повстречал Франсуазу Шапутон (как шутили когда-то, в кустах случайно оказался рояль):

«Дорогой Жан, вот теперь хмарь чуток развеялась в результате путешествий, а главное я встал на ноги оттого, что влюблен так, как никогда еще не был влюблен, и вообще уже в двух шагах от женитьбы, вот накарябал тебе о том, что мне кажется главным, и все прочее. Это моя исповедь, и это чистая правда. Она удивительная, не говорите никому об этом, взгляд ее льется, как расплавленный алюминий, ледяной и обжигающий, сам папа римский не в силах остановить ток.