После осени. Поздняя РАФ и движение автономов в Германии
Шрифт:
Добровольный отказ от пищи вызывает иной голод, чем недобровольное лишение пищи. Я представляю себе невозможность есть, потому что нечего есть, как физическое ощущение боли. Во время голодовки, однако, голод действует как своего рода навязчивая идея, которую нужно победить в сознании. Первые два-три дня мой желудок урчит, затем мои мысли начинают крутиться вокруг «хочу есть». Я не могу остановиться, и это становится настолько серьезным, что я не могу сосредоточиться ни на чем другом и озабочен только тем, чтобы удержать мысли о еде. В навязчивом ритме все процессы в моей голове сводятся к одному желанию — поесть. Физически я не чувствую ничего особенного. Вот так, я думаю, идея еды занимает вашу голову и хочет сделать вас сумасшедшим или слабым. Если желания и идеи, по которым мы бьем, не мои собственные и не убедительно сильные, то
Первая голодовка была для меня самой продолжительной. Позже я принял участие еще в двух голодовках.
Опыт этой формы борьбы был прежде всего противостоянием с самим собой. Я боролся с голодовкой не только в тюрьме, это было оружие для оказания сильного давления с целью добиться улучшений и политических требований по всей стране. А для многих товарищей в изоляции это было единственное оружие, которое они могли использовать.
В Берлине — куда меня доставили через четыре месяца после ареста — были и другие способы совместной работы, чтобы добиться чего-то или оказать сопротивление, хотя это часто заканчивалось перекличками. В Берлине они всегда были на месте.
Верена уже была арестована и находилась в тюрьме Лертер — следствие предательства со стороны Зоммерфельда и Шмукера. После четырех месяцев в тюрьме Картхаус в Кобленце я тоже был помещен в тюрьму Лертер.
Мое окно (на самом деле это только половина окна) находится высоко, и открыть его можно только с помощью длинного прута, прикрепленного к нему. Мне приходится ставить стул на кровать, чтобы добраться до узкого подоконника. По крайней мере, я могу на нем сидеть. Это запрещено.
Немногочисленная мебель сделана из серой стали, помятой, ржавой, постоянно скрипящей. Старый, изношенный паркет дребезжит под моими шагами, изношенный умывальник, открытый унитаз — и то, и другое, как мне кажется, уже пережило рубеж веков. Стены выкрашены в тусклый грин снизу и санитарный желтый сверху. Кто жил и продержался в этой столетней тюрьме? Стены, исписанные множеством матов, хранят бесчисленные имена, слова отчаяния, возвышения, покинутости, скрытые в их слоях. Даже сейчас они полны вечной безысходности.
Камера в Кобленце была более просторной и, как правило, прохладной. Я привыкну. Я наделяю эти семь квадратных метров своей аурой. Первое, что я делаю, это придвигаю кровать к стене и покрываю металлический каркас яркими цветами моей краги. Это запрещено.
Я кладу матрасы на пол. Это запрещено. Я передвигаю шкаф в более практичное место — это запрещено. Я передвигаю стол под окно. Это все запрещено. Камера обветшала и всегда переполнена. Может быть, это сухие, бесконечные часы и дни, от которых я задыхаюсь. Но на своем пути из тюрьмы в тюрьму я ночевал в еще более страшных дырах. В дырах, в которых я не хотел спать и предпочел бы остаться стоять посреди комнаты, нетронутым, до следующего утра.
Здесь, в Лертере, я не один. Так легче переносить это. В нескольких метрах от меня лежат Верена, Ингрид, Моника, Ирен, Кати, Бригитте, Гитте и многие женщины, которые нам сочувствуют. Я не встречаюсь с ними, но в этих старых тюрьмах есть много возможностей общаться друг с другом.
Я могу разговаривать с Гитте из окна в окно, она лежит по диагонали подо мной. Хотя она мне нравится, я часто стараюсь избегать ее разговоров. Гитте хочет меня политизировать. Она присылает мне огромное количество информации о RAF, которая меня неприятно волнует. Я не хочу быть парикмахером, и я читаю их все, но мне не нравится их читать. Я нахожу их препарирующими, безжалостными. Они отталкивают меня, независимо от того, насколько они правы. Речь идет о том, чтобы выявить и искоренить в нас буржуазный прагматизм и поведение, которые сдерживают нас в процессе эмансипации и коллективизации.
Но там я читаю критику, которая кажется порицанием, и самокритику, которая кажется сомнением. Я больше не могу отличить этот радикализм от отсутствия милосердия, как от острых бритвенных лезвий. Я сопротивляюсь, и когда Гитте подзывает меня к окну и спрашивает: «Что ты думаешь?», я отвечаю: «Ну...».Позже я разговаривал об этом с Баром. У него была точно такая же проблема. RAF просто увидел в этом конкуренцию. Это показалось нам настолько типичным для их неприкасаемости, что мы потеряли всякое желание обсуждать и выяснять с ними отношения. Мы позволили им быть, а они позволили быть нам, решили мы. До середины семидесятых годов политические условия для вооруженной борьбы допускали такое решение. У нас были стабильные материально-технические структуры в Берлине, обширный круг сторонников и широкая политическая база единомышленников. Это было у RAF в Западной Германии в структурах, сложившихся в борьбе против пыток в изоляции.
Наша берлинская региональность и экспансия РАФ в ТТРД были не случайным совпадением, а скорее сгущением двух наших политических линий. «В Берлине политика не решается, почему вы прячетесь в политической провинции?» — часто упрекали нас в RAF. «Здесь началась борьба, здесь наша база, здесь мы знаем свое дело», — отвечали мы.
Мы должны были атаковать на уровне врага, говорили в РАФ, и мы нашли: на уровне прогрессивных слоев масс. Массовый клещ и оппортунизм — вот что было для РАФ. Правда не нуждается в посредничестве, она всегда агитирует, говорили они.
Все это понимают... Для RAF вопрос правды был прост: например, похитить президента работодателя Шлейера, крупнейшего магната капитализма, с фашистским прошлым, в чьей военной и послевоенной карьере отразились характер и мораль послевоенной Западной Германии, другими словами, похитить этого человека, было просто правильно и должно быть очевидно для каждого рабочего и каждого прогрессивного человека. Что они оставили в стороне: население, которое поддерживало Гитлера, Геббельса, Гиммлера, прилежно наблюдало за миллионами депортаций и убийств своих еврейских сограждан, не восставало против тысяч смертных приговоров, вынесенных народными судами, не восставало против войны и порабощения своих соседей, население с интеллектуальным классом, которое эмигрировало, вместо того чтобы организовать сопротивление, население, которое через тридцать лет после этих преступлений жило лучше, чем когда-либо, память о котором была похоронена под благосостоянием, с молодежью, которой было позволено вырвать свои свободы, либеральной интеллигенцией, переплетенной с социал-либеральным правительством Шмидта, и слабой радикальной левой, зажатой в полицейских тисках..... Подавляющее большинство этого населения встало на сторону государства, а оставшаяся небольшая часть была ошеломлена, ужасалась и подавлена противостоянием.
Президент-работодатель или нет, фашистское прошлое или нет, говорили прогрессивные рабочие и левые, за это стреляют в четырех телохранителей и захватывают самолет с двумя сотнями заложников... столько смертей за свободу политзаключенных...
В революционной ситуации об этом думают иначе, но создать ее невозможно. Мы имеем дело с таким сознанием, при котором народ ФРГ скорее предпочел бы предаться удовольствиям в зале, названном в честь человека, ответственного за нацистский режим, Ханнса Мартина Шлейера, чем увидеть что-либо стоящее в его карьере.
Каждая атака должна быть проверкой на прочность, заявили в RAF.
Это «позор революционного движения, сказали мы. Это инсинуация и бессмысленность».
Итак, РАФ считал наши политические идеи о развитии революционного движения и наши вооруженные действия мелкими и бессмысленными, а мы, Движение 2 июня, наблюдали за их драматическими разборками с государством, качая головой, ожидая разборок. Такова была ситуация между двумя подпольными организациями. Мы редко обсуждали друг с другом политику, а когда обсуждали, то не понимали друг друга и не сближались. Но между нами не было ни вражды, ни подпольной работы друг против друга. Там, где этого требовала ситуация, мы оказывали друг другу взаимную помощь. Это было понятно.