После приказа

— Значит, передумал он. Не хочет со мной видеться, — заключил Глеб. — Да и мне пора…

— Хочет, хочет, — запротестовала Зинаида Федоровна. — У него характер такой, дурной. Видно, и моя в том вина. Один ведь рос, без отца. Все ему потакала, хотела дать как можно больше. А вышло… Наверное, и в армии у него не все гладко было?.. А сейчас, когда вернулся, все он мыкается, места себе не найдет. Сначала с дружками своими прежними порвал вроде. Потом снова с ними закуролесил. Я — в слезы, стыдить его, говорю, чему же армия тебя научила? Видно, мало башке твоей дурьей досталось!.. Тогда он будто призадумался, работать пошел, — горячо говорила Зинаида Федоровна, держа Глеба за локоть, как бы боясь, что он не дослушает ее, уйдет. Она искренне делилась с ним своей душевной болью о сыне и искренне верила, что только Глеб сможет повлиять на него.

— Сосед наш по квартире, Игорек, тоже из армии пришел. С палочкой. Ранение получил в Афганистане. Серьезный парень, вежливый, — рассказывала Зинаида Федоровна. — Какой-то клуб интернационалистов он организовал со своими однополчанами. Я — к нему, мол, возьмите в ваш клуб Колюшку моего. Ведь он тоже демобилизовался, инвалидность имеет. А Игорек мне в ответ: «Что вы, тетя Зина, это ваш Колюшка демобилизовался. А у нас в клубе все только воины. Правда, запаса, но воины, защитники!» Не поняла я его, что он хотел мне этим сказать. Что Николай мой не из того теста? — спросила она Глеба, чуть не плача.

— А сам-то Николай как расценил такой ответ соседа? — ответил вопросом на вопрос Глеб.

— Фыркнул он. Сказал: «Подумаешь, клуб. Как-нибудь без него обойдусь, у нас в роте парни были ничуть не хуже. Отважные». И твою фамилию назвал. Уважает он тебя, Глеб. Пойдем к нам, я очень прошу…

Зинаида Федоровна опять с надеждой посмотрела на Антонова. А Глеб опять видел в ее глазах слезы, горечь, глубоко затаенную боль. И мольбу, мольбу…

— Хорошо, Зинаида Федоровна. Только признайтесь: ведь не ставил Николай меня в пример, не было такого. И встречать меня вовсе не хотел. Правда?

— Правда, — прошептала она, опустив голову и уткнувшись в платок.

— Тогда пошли! Где вы живете? — решительно поднялся он, впервые позабыв о своем излюбленном: «Не уступлю!»

АВТОРСКИЕ РОЛИ ПОД ЗАНАВЕС

Можно было бы, конечно, точку поставить на этом месте. История закончилась. Вполне возможно, что не так, как хотелось бы читателю. Но жизнь прозаична, хотя у моих героев, уверен, она будет протекать без томительной будничности, не безмятежно, и придется им еще не раз испытывать тревоги и судьбу. Удачи им! Попутного ветра и крепкой дружбы, с которой любые преграды по плечу!.. И я, здоров и не одинок. Поэтому если кому-то придет в голову несуразное (исходя из начала повести), что написанное мною — плод больного воображения, он глубоко ошибается.

«Но как тогда объяснить авторские роли?» — спросит читатель. «Они же выпадают из общей канвы развития сюжета!» — воскликнет критик.

Не спешите, друзья, судить строго, отвечу я, автор. Давайте лучше разберемся. Для этого мне необходимо прибегнуть к моим заключительным ролям. Навеяны они отнюдь не радостным событием, а скорее, печальным финалом — судом. А судили бывшего ефрейтора и комсомольца Виктора Коновала. Присутствовали на нем уже знакомые вам Ильин, Спиваков, Куцевалов, литератор Ефим Альбертович, Ломакин, Антонов, Ртищев и другие персонажи…

Если бы на этом процессе прокурором был я, то только так охарактеризовал бы подсудимого: преступник, трус, подонок. Нет у него смягчающих обстоятельств. Я не нахожу для Коновала никакого оправдания и снисхождения. Молодость? Это не оправдательное обстоятельство, а состояние. И то, что он издевался над молодым солдатом, бросил в критической ситуации управление автомашиной, поставив под угрозу жизнь товарища, прятался от страха, когда его искали, что повлекло гибель советского гражданина — это не ошибка, а преступление! В восемнадцать — двадцать лет не отличать очевидное зло так же преступно, как и само зло.

Могут быть приведены другие обстоятельства (здесь бы я, прокурор, не преминул заметить об авторских отступлениях в повести), имеются в виду недостатки родительского воспитания, негативное влияние на подсудимого улицы, школы, ПТУ, ошибки и просчеты командиров и политработников… Но тот, кто предлагает считаться с обстоятельствами, только защищает зло, а не борется с ним. Единственное добро от всех бед, которые несут преступления, — это закон. И я, прокурор, требую!..

— Граждане судьи! — начал бы я, уже адвокат, свою речь в защиту подсудимого. — Коновалу нет оправдания. Но будьте великодушны. Требование прокурора не считаться с обстоятельствами не гуманно. Вспомните послевоенные годы, когда, осуждая молодых преступников, мы говорили: к сожалению, юноша не знал своего отца, рано остался без матери. Теперь мы не можем так сказать: есть у Коновала родители, сидят здесь, в зале. Как сидят командиры, сослуживцы. И в этом как раз заключаются мои обстоятельства, заслуживающие снисхождения (тут я, адвокат, снова напомнил бы об авторских ролях, приведенных выше). Преступник видел дела родителей, слышал их слова, жил их желаниями и устремлениями. Но все ли они вели его к добру? Не дома ли в него были брошены первые зерна иждивенчества, поиска привилегий? А дворовая компания, которая не интересовала родителей, разве не добавила юноше еще зерна цинизма, умений словчить, приспособиться к жизни и получить о ней порочное и ущербное представление? И школа, ПТУ — не они ли дали еще и первые уроки формализма, от которого начало прорастать у подростка ханжество?..

Дальше. Армия… Нет, наша армия никого плохим еще не сделала. По крайней мере, я в своей юридической практике этого не встречал. Но она своей суровой действительностью сильнее обнажает пороки, заложенные в человека на «гражданке», заставляет юношу или бороться с ними, или, наоборот, бороться за них, чтобы облегчить свое существование. И тут очень важно, кто находится рядом с ним, какова окружающая его среда: борющаяся со злом или способствующая сожительству зла и добра. Коновалу не повезло. В военкомате он столкнулся с безразличием и протекционизмом. В роте — с равнодушием и неформальным лидером Мацаем, личность которого пересилила авторитет командира и коллектива. К тому же нарушились у него связи с внешним миром: девчонка, которая его ждала, вышла замуж за другого, товарищи по учебе и работе до армии прекратили с ним переписку. Это еще больше ожесточило молодого обывателя, заставило его смазывать червяки и шестерни внутреннего порочного иждивенческого механизма, тянувшего его в ад, хотя он думал, что едет на нем в рай. И не нашлось, к сожалению, инженера и даже механика человеческой души, который бы насыпал в этот механизм песка, застопорив или сломав его таким образом.

И последнее. Преступление можно было предотвратить или, как говорится, пресечь на корню. Однако командиры и общественное окружение Коновала своевременно не сделали этого, хотя могли это сделать. Ибо пороки Коновала были изобличены, их оставалось лишь загнать в угол и не спускать с них глаз. Однако одни из окружающих промолчали, другие не придали порокам значения, третьи смирились, четвертые испугались за карьеру… И Коновал стал преступником. Он виноват, граждане судьи! Но часть его вины нам надо взять на себя. Так будет справедливо. Я, адвокат, прошу…

Ну, а был бы я в роли подсудимого, что бы сказал в последнем слове? Я бы рассказал о коварной горной дороге с подстерегающими обвалами и нависшими над нею скалами. Я уверенно веду по ней тяжелую машину, рядом со мной немного растерянный, тщедушный паренек, призванный в армию на полтора года позже меня. Я его успокаиваю: не волнуйся, я же сильный, опытный, не дам тебя в обиду никому! И паренек верит в меня, а я в него… Но вот с кручи, которую я уже проскочил, посыпались камни, они заколотили градом по кабине следом идущей машины. Ее развернуло и понесло к обрыву, за которым бушует река. И мы с пареньком решаем встать ей поперек, подставить свой борт. А когда, не сдержав сильного удара, моя машина падает в ревущий поток, а за ней переворачивается в него и другой грузовик, я первым бросаюсь на помощь попавшим в беду товарищам. Я вытаскиваю на берег испуганного паренька-напарника, снова ныряю под воду и спасаю водителя второй машины. Мне трудно, холод пронизывает насквозь, а мускулы ноют, кожа саднит до остервенения. Но я сильный. Я ныряю. Я рискую ради друзей…

Горько, граждане судьи, что это был все же не я. Все…

…После судебного процесса полковник Ильин воскликнет: «Я очень сожалею, что не проявил большей настойчивости, чтобы предотвратить трагедию!»

Майор Куцевалов, вздохнув, огорченно скажет: «А я вообще тряпка с академическим образованием. Нет, надо за себя браться серьезно».

Подполковник Спиваков резко заключит: «Во всем я виноват! Ведь рекомендовал, предостерегал… Самоуверенным самодуром — вот кем оказался! Будет на всю жизнь урок».