После приказа
Шрифт:
Вот и сейчас Глеб притормозил, давая возможность впереди идущему «Уралу», нагруженному тавровыми балками, уйти на значительное расстояние и проскочить участок, над которым накренилась глыба. Потом начинался спуск с виражным поворотом вправо, и дорога выбегала на площадку, где пыхтели бульдозеры, расчищая ее от грязи, оползневого грунта и камней. Тут же хлопали стенками на ветру несколько палаток для оказания первой медпомощи, приема пищи и короткого солдатского отдыха, которого, впрочем, практически не существовало. Нет, командиры даже настаивали, чтобы подчиненные отдыхали, пока идет разгрузка-погрузка. Какое там! Разве усидишь, когда все вокруг работают не покладая рук. Тут уж не до передышки.
Сержант Мусатов с Петром Турчиным в развалинах дома
— У меня первая группа… Подойдет любому. Берите!..
Глеб тоже сдал стакан крови. Да почти все стали добровольными донорами — Ольхин, Боков, Небейколода, Магомедов, Ртищев… Шурка вообще заметно преобразился, как-то посвежел на вид, хотя вкалывал не меньше любого. Но от сутулости, каким привыкли его видеть, не осталось и следа, а на лице чаще обычного играла улыбка, отчего оно совсем походило на лицо озорника-подростка. Иногда, правда, Шуркины большие глаза наполнялись печалью, но это и объяснимо: никто не мог равнодушно смотреть на людские страдания, вызванные обрушившейся бедой. Но еще он пока терялся, когда сталкивался лицом к лицу с Коновалом и Мацаем. Те в такие моменты язвили, иронически бросали Шурке словечки: «козел», «раскрыл хлебало», «шестерка»… Но рядом с Ртищевым всегда находились или Турчин, или Мусатов, или Антонов, которые не давали Шурку в обиду, одергивая зубоскалов: «Помолчали бы…», а Ртищева успокаивая: «Не обращай внимания…»
Мацай и Коновал держались особняком, с некоторой бравадой изображая обиженных. Глеба вообще не замечали. Лишь раз только прохрипел ему подошедший Мацай чуть ли не на ухо, когда они таскали мешки с цементом и Глеб наклонился, чтобы взвалить на плечи очередную ношу:
— Я тебе, шизик, все равно припомню. Сту-укач!
Глеб хотел было резко ответить, но Мацай быстро отвалил к другому краю кузова, подставляя свою спину солдату, подававшему мешки сверху, которому, рисуясь, крикнул:
— А ну, паря, брось-ка на «дедов» хребет что потяжельче! Не то «салаги» еще пупок надорвут…
Но чувствовалось, что Мацай психует. Да и Коновал, похоже, тоже был не в своей тарелке. Хотя парни общались с ними довольно ровно, не напоминая ни о чем, спокойно принимали их в свой круг — работали-то все одинаково. Мацай как-то, перекуривая, затеял спор с Турчиным: дескать, Коновала исключили из комсомола по делу — уличен в рукоприкладстве, но может, и чересчур строгое такое решение. Но его, Мацая-то, за что? Ведь мухи не обидел, пальцем никого не тронул!
— Гляди-ка, який ангел? — усмехнулся в ответ Турчин.
— Все равно полковой комитет вас не поддержит, — с вызовом заявил Мацай. — Я вкалываю тут, как папа Карло, что же, думаете, не зачтется? Да мне домой ехать!.. — швырнул раздраженно Мацай окурок и, круто повернувшись, пошел к своему «Уралу», поддав по-футбольному на ходу пустую консервную банку.
— Наверное, мы и вправду с ним погорячились, — заметил Боков, вздыхая. — Жалко…
— У пчелки, Женя, у пчелки, — не дал ему договорить Турчин. — Ты нам лучше стишата прочти.
Боков с чувством декламировал в коротких перерывах. И все про горы, трудные дороги:
…И снег стареет на вершинах.
А под высоким, звонким днем
Ревут военные машины,
Взбираясь на крутой подъем…
Ребятам нравилось его слушать. И он не ломался, шпарил Визбора
по первому желанию. А когда частенько появлялись в их кругу майор Куцевалов, или полковник Ильин, или почерневший и осунувшийся корреспондент газеты, то Женька выступал без приглашения, по собственной инициативе:А распахнутые ветра
Снова в наши края стучатся,
К синеглазым своим горам
Не пора ли нам возвращаться?
Ну, а что нас ждет впереди?
Вон висят над чашей долины
Непролившиеся дожди,
Притаившиеся лавины…
Куцевалов сразу светлел. На него такая картина действовала, как бальзам на душу: в автороте обстановка нормализуется, считал он, моральный дух солдат высокий. И он не ошибался. Ильин сходился с ним в этом мнении, хотя уловку Бокова, что парень старается в их присутствии больше на показуху, раскусил. Полковник использовал передышки для многочисленных бесед с солдатами вроде бы о вещах обыденных. Беседы заводил непринужденно и вел их задушевно. Потом он что-то записывал в свой пухлый блокнот. Не упускал Ильин случая переговорить с Мацаем и Коновалом, к которым особо приглядывался. Иногда его видели с киркой или лопатой в той или иной группе работающих. С присутствием полковника все свыклись и считали его своим человеком.
С корреспондентом отношения складывались более официально. Того в основном интересовали, как он сам выражался, благородные поступки. Разговор с солдатами он начинал всегда с одних и тех же вопросов: «Кто отличился?.. Кто девчушку откопал?.. А кто еще стал донором?..» Солдаты не любили об этом распространяться, чувствовали себя от таких вопросов неловко. Но находились и среди них желающие похвастать своими делами. Мацай с Коновалом, к примеру, делились с ним всеми перипетиями своих рейсов без всякой застенчивости. Несколько раз корреспондент уезжал в районный центр. Сегодня вернулся с газетами, от которых все ахнули: на второй полосе рассказывалось о них, покоряющих сели и обвалы. Правда, репортаж в основном посвящался механикам-водителям плавающих бронетранспортеров, их мастерству. Но все равно приятно было читать и им, водителям автороты, о своих однополчанах. Тем более, что заканчивалась публикация тем, как Женька Боков на перекуре в кругу друзей читал стихи:
…Потому что дорога несчастий полна.
И бульдозеру нужно мужское плечо…
Мы еще не устали друзей выручать…
Ребята зауважали корреспондента. А Женька аккуратно вырвал материал из газеты и сунул в карман, пояснив, краснея:
— Надо будет предку своему отправить. А то вдруг он где-нибудь в командировке, пропустит ненароком…
И еще произошло событие, на первый взгляд, совершенно незначительное, но давшее повод для кривотолков. Перед рассветом забывшиеся в коротком сне водители, которые лежали одетыми вповалку на дощатом настиле остывающей палатки, были разбужены не зычной, как обычно, командой прапорщика Березняка, а воплем Коновала, ворвавшегося в нее с улицы и лязгающего зубами.
— Ты чаго?! — спросил у него Турчин, не понимая спросонья, в чем дело.
— Ша-ака-ал или кабан, — испуганно пробормотал Коновал. — По малой нужде я вышел, а там…
Ребята недовольно задвигались, зашумели. Сержант Мусатов зажег спичку и поднес ее к часам на руке:
— Еще полчаса верных можно кемарить. Ложись! — приказал он Коновалу…
Но Турчин не поленился, встал и вышел глянуть, что напугало ефрейтора. На востоке тянулась серая полоска, в свете которой отчетливо проглядывали кривые пирамиды белесых вершин. Рядом с палаткой тлел ярко-оранжевый огонек. Петр подошел к нему — курил Мацай.