После смерти Пушкина: Неизвестные письма

С естественным, свойственным едва ли не всем новаторам увлечением своими открытиями авторы допускали подчас боль­шие или меньшие преувеличения (о чем я тоже говорил в сопрово­дительной статье к книге «Вокруг Пушкина», необходимость кото­рой, как и данной статьи, продиктована стремлением к максималь­ному — в меру сил и возможностей — приближению к истине, какой бы эта истина ни являлась). Но в целом книга «Вокруг Пушкина» поставленной главной цели достигла — начала совершать несо­мненный поворот в отношении к той, которая была в течение всей жизни поэта бесконечно ему дорогим и самым близким суще­ством и защищать которую он — уже прямо — завещал перед самой смертью своим друзьям. Причем защита жены Пушкина уже явля­лась по существу — дальше мы в этом убедимся — защитой и «оклеветанного молвой» ее мужа, самого поэта. В значительной степени удалось авторам сделать то же — вместо традиционно сложивших­ся масок, своего рода театральных амплуа, явить живые лица сес­тер, которые были очень близки Наталье Николаевне, горячо лю­бимы ею и — каждая по своему — вошли (точнее — были введены ею) в историю последних лет жизни Пушкина.

Но тем не менее авторы книги «Вокруг Пушкина» не считали, что решение задачи и вытекающей из нее «сверхзадачи» — основ­ной цели, которую они перед собой поставили, полностью ими до­стигнуто. В процессе работы над первой книгой и по ее результа­там они смогли полностью оценить, какое исключительное значение имеют именно письма (тоже, подобно свидетельствам совре­менников, требующие к себе научно-критического подхода) как важнейшие историко-психологические документы, о чем хорошо словами А. И. Герцена, взятыми ими в качестве эпиграфа к данной книге, сказали. Мало того, все более знакомясь с обильнейшей ли­тературой о Пушкине и его окружении, они убедились, что в защи­те нуждается «тень» не только жены поэта, но (и даже еще в боль­шей степени) его вдовы. И они энергично взялись за дальнейшие архивные разыскания, которые снова принесли новые и очень ценные плоды. Ведь число найденных ими в гончаровском архиве писем Натальи Николаевны — сколь бы ни оказалась значительна эта находка — все же было относительно невелико. И вот в архиве Араповой, тоже, по-видимому, совсем не тронутом исследователя­ми, за разработку которого они взялись, обнаружился настоящий клад; в нем оказалось очень большое число писем Натальи Никола­евны, подавляющая часть которых была адресована ее второму му­жу, П. П. Ланскому, и которые в наиболее существенных и харак­терных извлечениях из них публикуются в настоящей книге. Най­дено было также в архиве Гончаровых и еще немало неизвестных писем Натальи Николаевны, ее сестер, Геккернов и Фризенгофов.

Находки эти дали возможность в значительной степени запол­нить в обширнейшей Пушкиниане еще одно имевшееся в ней «бе­лое пятно». О том, как сложились последующие судьбы и жизнен­ные пути вдовы поэта и ее сестер, мы знали лишь в самых общих чертах. Вследствие предвзято-пренебрежительного отношения к ним, никто этими вопросами попросту не интересовался, а теперь, обладая столь обширным эпистолярным материалом и дополняя его некоторыми все же имевшимися источниками, авторы смогли написать, подобно первой вересаевской книге, построившей свое­образную биографию Пушкина на свидетельствах современников, историю последующей жизни Натальи Николаевны и ее сестер — тоже «биографии» их, но построенные на гораздо более надежном материале — на их письмах.

И конечно, центральное место во всех отношениях занимают являющиеся подлинной жемчужиной книги письма Натальи Нико­лаевны к Ланскому, которые, как я сейчас это укажу и, как я уве­рен, в этом убедятся читатели, в какой-то, пусть, понятно, отнюдь не полной мере компенсируют утрату ее писем к Пушкину, все по­пытки найти которые до сих пор оказались безуспешными.

При чтении этих интимных писем к мужу любящей и, как это очевидно из них (письма Ланского к Наталье Николаевне до нас, к сожалению, не дошли), крепко любимой им жены не может не воз­никнуть чувства и горечи, и глубокой печали. Ведь они адресованы не к Пушкину. Но этот (повторяю, столь естественный) эмоциона­льный настрой следует во имя самого же Пушкина преодолеть. И помогает здесь нам светлый, как ясный солнечный день, исполнен­ный предельной самозабвенной сердечности, глубоко мудрый в понимании и приятии законов природы и человеческого бытия Разум поэта.

Начиная почти сразу же после брака Пушкина с Н. Н. Гончаро­вой, все разраставшейся семье его в материальном отношении жи­лось нелегко. Свое обещание матери невесты, что сделает все, что­бы его жена могла блистать в великосветском обществе и при дво­ре, поэт сдержал. Но это пришлось оплачивать очень дорогой це­ной. Жалования, которое он получал, когда снова был принят Ни­колаем I на службу с поручением заняться написанием истории Петра Великого, далеко не хватало. А литературный заработок — главный источник материального существования — был уже дале­ко не тем, что в 20-е годы.

Поэт! не дорожи любовию народной. Восторгов и похвал пройдет минутный шум; Услышишь суд глупца и смех толпы холодной... —

писал Пушкин в 1830 году («Поэту»), А во все последующие годы этот суд и смех звучали все громче и развязнее. Свой призыв-завет к поэту, в данном случае явно обращенный прежде всего к самому себе, он продолжал замечательными по их глубочайшей — про­граммной — значительности строками:

 ...Дорогою свободной Иди, куда влечет тебя свободный ум, Усовершенствуя плоды любимых дум, Не требуя наград за подвиг благородный.

Не приспосабливаться ко вкусам и требованиям «толпы холод­ной», а осознанно и целенаправленно свершать сужденный твор­ческими силами, которые он в себе ощущал, благородный подвиг — закладывать основы русского национального искусства слова. Это и была та свободная дорога, по которой следом за ним пошли все творцы русской национальной классики и которая столь стремительно им прокладывалась, уводила его от вчерашне­го (поэт-романтик, творчество которого как раз и было источни­ком восторгов и похвал, и в связи с этим — добавлю — не бывало крупных литературных заработков) и даже сегодняшнего дня все дальше и дальше вперед — в будущее; дорога, на которой поэт встречал все меньше понимания у подавляющего большинства со­временников. «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать», — писал Пушкин в период ссылки в Михайловское. А чем более «непродажна» было его вдохновенье, тем меньше давали дохода рукописи. Отсюда — неизбежные в таких условиях — долги, правительственные ссуды в счет последующего жалованья и т. п. все более угрожающе росли. Естественно, это заставляло его все чаще и все мучительнее задумываться о будущем жены и детей. Что может случиться с ними, если его вдруг не станет. Очень жестоки­ми, но отвечающими положению вещей словами писал он об этом еще в 1833 году брату жены, которой было в это время всего лишь двадцать один год: «Если я умру, жена окажется на улице, а дети в нищете». Эти все более тревожившие его мысли достигли послед­него предела, когда на смертном одре (Арендт сразу же по решите­льной его просьбе «не скрыл», что рана смертельна) к невыноси­мым физическим мукам, которые он всячески старался скрыть от жены, прибавились и мучения нравственные. Предельным напря­жением всех своих телесных и духовных сил Пушкин делал все воз­можное, чтобы справиться и с тем, и с другим. «Меня не так легко свалить с ног», — писал он в 1831 году, узнав о неожиданной и без­временной смерти Дельвига, пережитой им тяжелее, чем все быв­шие до того потери. И вот он был свален с ног, но и тут оставался несломленным. Арендт говорил, что за время своей долголетней практики и на полях сражений, и в мирное время он был свидете­лем многих тяжких умираний, но такого мужества, которое было проявлено Пушкиным, видеть ему не приходилось.

В том же письме к Н. И. Гончаровой, в котором Пушкин благо­дарил ее за наконец-то полученное согласие на брак с дочерью, он одновременно и столь же до удивительного откровенно, сколь проницательно, как бы провидя, что лет через пять действительно произойдет (увлечение ее Дантесом), делился своими мрачными мыслями о будущих отношениях его, все более стареющего, со все более расцветающей красавицей женой. Тогда он писал о невыно­симости этих мыслей-предчувствий, о невозможности с этим при­мириться. («Я готов умереть за нее, но умереть, чтобы оставить ее блестящей вдовой, вольной на другой день выбрать себе нового мужа, — эта мысль для меня ад».)

Но теперь, умирая, он полностью отрешался от себя — думал то­лько о ней, двадцатичетырехлетней красавице с четырьмя крошка­ми-детьми, которых всей силой своей отцовской нежности горячо любил (старшей, «Машке», не было пяти лет, последнему ребенку, Наташе, всего лишь восемь месяцев), оставшейся без него с огром­ными долгами и без всяких средств к существованию. И Пушкин дал ей свой последний совет — завет уехать в деревню, выдержать двух­летний траур, а затем найти достойного ее человека и выйти за него замуж. Поэт писал ей еще в дожениховский период: «Я вас любил так искренно, так нежно, как дай вам Бог любимой быть другим» (я глубоко убежден, что стихотворение «Я вас любил...» обращено именно к ней, но если бы даже мне неоспоримо доказали, чего пока нет, что оно обращено к Олениной, ничего не изменилось бы в том душевном порыве, том музыкальном ключе, в котором сложились его последние строки). И конечно, давая этот свой мудрый и доб­рый наказ, Пушкин не толкал жену на новый брак по расчету. Всем своим существом он желал ей большого личного счастья — брака по сердечной привязанности, взаимной любви обоих супругов.

В этой связи приобретает особый смысл употребленный Пуш­киным эпитет — найти достойного человека. Ведь Наталья Ни­колаевна только что очень было увлеклась (как предугадывал, на­ходя это вполне естественным, Пушкин), но увлеклась морально, а, как показало дальнейшее, и во всех отношениях человеком недостойным, поведение которого в преддуэльные месяцы на­глядно убедило в этом поэта. С избытком подтвердилось это всей последующей жизнью и деятельностью ловкого карьериста барона Дантеса-Геккерна, об общественно грязном поведении которого мы уже знали по отзывам Виктора Гюго и Карла Маркса. А из обна­руженных в гончаровском архиве и публикуемых в данной книге писем обоих Геккернов («отца» и его приемного «сынка») читате­ли увидят, что столь же позорно-недостойно проявлял он себя и в супружеских отношениях.

И Пушкин сумел неопровержимо убедить в этом жену, дав ей са­мой возможность воочию увидеть в сложившейся — после получе­ния анонимного пасквиля и бурной реакции на него поэта — слож­нейшей и личной, и общественной ситуации всю низость поведе­ния того, кем, поверив в «возвышенность» его чувства к ней, она так увлеклась, и кто ради карьеры и денег оказался способен пойти на все — пожертвовать и своей честью, и предметом своей столь «великой страсти»: согласился во избежание дуэли на брак со стар­шей сестрой ее, Екатериной Гончаровой, а затем, чтобы оправдать себя в глазах света, не только прибег ко всяческой лжи и клевете, но и возобновил ставшие после такого брака вдвойне преступны­ми, и намеренно (во имя целей своего приемного «отца»), и нагло-циничные — на глазах у всех — любовные домогательства в отноше­нии породненной с ним этим браком (сделавшейся его bell soeur) жены поэта, неизбежно (к чему он и стремился) повлекшие за со­бой трагическую развязку. «Я заставил вашего сына, — писал Пуш­кин в преддуэльном письме Геккерну, в котором в крайне резкой — уже без всяких этикетных условностей — форме вывел напоказ все его гнусное поведение, — играть роль столь жалкую, что моя жена, удивленная такой трусостью и пошлостью, не могла удержаться от смеха, и то чувство (emotion), которое, быть может, и вызывала в ней эта великая и возвышенная страсть, угасло в презрении са­мом спокойном и отвращении, вполне заслуженном».