Последнее испытание

– Ты продал пакет акций, принадлежащих твоим nietos [3] , потому что в тот момент без всяких на то оснований убедил себя в том, что это не преступление – поскольку ты лично не получал от сделки никаких выгод. Хотя тебе множество раз говорили, чтобы ты не продавал никаких акций, не переговорив с юристами. Вот цена всем твоим знаниям о законах.

– Я действовал в спешке. У меня было очень мало времени на размышления, – отвечает Кирил супруге.

3

Внукам (исп.).

Во время бесед со Стерном Кирил неоднократно говорил адвокату, что не помнит, что звонил брокеру. Когда оказывается, что клиент солгал, для опытного адвоката это не такой уж и шок. Такова жизнь. Но, услышав слова Кирила, Стерн рефлекторно анализирует их возможные последствия. Ему становится ясно, что теперь есть десять тысяч причин для того, чтобы Кирил не выступал со свидетельскими показаниями.

– Если вы в самом деле полны решимости продолжать процесс, Кирил, – говорит старый адвокат, – нам надо решить, как именно надлежит действовать. Возможно, Марта меня поправит, но мне кажется, она со мной согласится, – нам следует просто заявить, что защите нечего добавить.

– Нечего добавить?

– То есть мы не будем предлагать никаких новых доказательств в вашу пользу. Просто скажем, что прокурор и его команда не смогли доказать свои обвинения. И точка. Если вы в самом деле, исходя из решения суда, хотите продолжить разбирательство, такая тактика дает вам наилучшие шансы на успех. Мы не имеем права прямо ссылаться на то, что часть обвинений снята. Но мы можем спросить у присяжных, выполнило ли гособвинение то, что оно обещало в своем вступительном слове, подразумевая при этом, что оно этого не сделало.

– Но я хочу дать показания, Сэнди. Хочу изложить свою версию событий. Я не делал того, в чем меня обвиняют. Я не имею никакого отношения к внесению изменений в базу данных.

– Кирил, у вас нет ничего, что вы могли бы предложить присяжным в качестве объяснения, которое можно противопоставить всем тем доказательствам, которые они уже слышали. Венди Хох сказала, что разговаривала по телефону с мужчиной. Нам что, сказать, что это был Леп?

– Только не Леп, – вставляет Донателла.

Стерн предостерегающе поднимает вверх указательный палец:

– Я сказал это только для примера, чтобы быть лучше понятым. Как я уже объяснял, обвинять Лепа – это просто абсурд. Достаточно уже того факта, что он в момент разговора находился на борту самолета.

– Да, конечно. Это бессмысленно, – говорит Кирил и искоса бросает взгляд на Донателлу, а затем принимается внимательно рассматривать поверхность стола. Он явно обижен и разочарован, и эти его чувства становятся все сильнее. – Но, Сэнди, неужели я должен оправдываться за то, что случилось, если я об этом знать ничего не знаю?

– Кирил, если вам ничего не известно о преступлении, то вам нечего сказать присяжным. Если же вы окажетесь за свидетельской кафедрой, они будут ждать от вас объяснений.

Лицо сидящего Кирила еще больше мрачнеет – он глубоко погружен в сомнения. Стерн между тем продолжает:

– И, честно говоря, дорогой друг, мы мало что можем сказать в ответ на обвинение в инсайдерской торговле. А сегодня, послушав вас и Донателлу, я понял, что аргументов у нас еще меньше, чем я думал. Нам что – сказать присяжным, что вы не поняли суть закона, который вам разъясняли во всех деталях добрую дюжину раз? Или что вы лауреат Нобелевской премии, а потому вас нельзя подозревать в нечестности? Как по-вашему, каким образом воспримут ваши слова присяжные, обычные люди, если вы скажете им, что, по-вашему, это честный и высокоморальный поступок – поставить миллионы долларов, принадлежащих вашим внукам, выше финансовых интересов других держателей акций? А ведь некоторые из них доверили вам свои пенсионные сбережения или деньги, отложенные на обучение их молодых родственников! У вас очень мало шансов на то, что это пройдет, Кирил. Дайте свидетельские показания – и ваши перспективы на повторном судебном процессе упадут до абсолютного нуля.

Кирил в течение нескольких секунд размышляет над сказанными Стерном горькими словами, после чего в отчаянии изо всех сил хлопает ладонью по столу. Кажется, что он вот-вот заплачет.

– Я хочу, чтобы процесс продолжился. Я не смогу жить, если все это будет висеть у меня над головой, как дамоклов меч. Не смогу.

– Я понимаю, Кирил, что вы находитесь в очень тяжелом положении. Я много лет работаю юристом и по опыту знаю, как это ужасно, когда человека, который прожил честную жизнь, вдруг обвиняют в преступлении. Но позвольте мне сказать вам: беспокойство и ощущение всеобщего осуждения, как бы мучительны они ни были, не идут ни в какое сравнение с тем, что чувствует человек, на много лет оказавшийся в тюремной камере.

Говоря это, Стерн думает о том, насколько стремление Кирила довести процесс до конца и оставить разбирательство в прошлом стимулировано Ольгой. Состояние войны, в котором пребывают супруги Пафко, даже при том, что оно существует уже давно и раньше просто не афишировалось и казалось незаметным, сейчас совершенно очевидно, и причиной этого наверняка является свойство Кирила коротать вечера в университетском клубе. Даже если исходить из того, что Кирил в действительности не бросал Ольгу и продолжал отношения с ней, он, видимо, в какой-то момент просто сказал, что сделал это – может быть, для того, чтобы разрядить напряженную атмосферу у себя дома на время следствия и суда. Но теперь он по тем или иным причинам явно решил отбросить осторожность. Возможно, Ольга снова пытается давить на него, чтобы заставить уйти от Донателлы?

Тут в разговор вступает Марта.

– Нам лучше заявить, что процесс прошел с нарушениями, Кирил, – говорит она. – Покинете зал суда как победитель, даже если ваша победа всего лишь временная.

Пафко качает головой, но не произносит ни слова. Стерн предлагает ему подумать в течение двадцати четырех часов, поскольку обвиняемый и защита должны представить судье ответ лишь вечером завтрашнего дня. Возможно, кому-то – Донателле, а может, даже Ольге – удастся за оставшееся время уговорить Кирила образумиться.

– Я не думаю, что изменю свое мнение, Сэнди. – Кирил встает и, все еще пытаясь сохранить остатки достоинства, выходит из конференц-зала. – Я ухожу, – говорит он уже на пороге и исчезает, так и не попрощавшись с женой, которая продолжает сидеть за столом в компании обоих Стернов. В течение какого-то времени все молчат. Нетрудно предположить, что в эти секунды все они недоумевают по поводу неразумного поведения Кирила.

Марте нужно созвониться с коллегами, оказывающими ей и ее отцу добровольную помощь в ходе процесса, и распорядиться, чтобы они начали исследовательскую работу для составления текстов ходатайств, которые, возможно, защите потребуется подать. Поэтому она целует Донателлу и уходит.

– Мне было приятно сегодня утром увидеть вас в суде, Донателла, – говорит Стерн. – Но я хочу извиниться перед вами – за то, что не предупредил, что заседания сегодня не будет. Однако, как оказалось, вы приехали весьма кстати. Надеюсь, Кирил обдумает ваш совет и последует ему.

– На это нет никаких шансов, – отвечает Донателла, глядя вниз, на стол. – И я приехала сюда сегодня не ради Кирила. Я хотела поговорить с вами.

– Поговорить со мной?

Сегодня на шее у Донателлы тяжелое ожерелье из обсидиана. Оно как бы обрамляет ее лицо – примерно так, как белые воротники обрамляют лица многих персонажей на картинах Рембрандта. Стерн видит, что суд наложил печать усталости и на Донателлу тоже. Несмотря на густой слой косметики, морщинки на ее щеках, еще недавно почти незаметные, теперь обозначились намного резче.