Последнее лето

– Кто разрешил?
– вскипел он.

– Я разрешил, - сказал вызванный через секретаршу Забнев.

– Что ему там понадобилось?
– раздраженно, но чуть тише спросил Тарас Константинович.
– Приспичило, называется!

– Надо.

Для порядку, задетый вдобавок спокойствием главного агронома, Тарас Константинович побурчал еще и утих окончательно. Шуметь за глаза, к тому же на парторга, - не особенно тоже, да и по совести если говорить, - за все лето мужик ни одним выходным не пользовался.

Вечером того же дня, когда Тарас Константинович был уже дома, ему позвонили из области.

– Тарас Константинович, дорогой, - выговаривал в трубку секретарь обкома, старый знакомый, - это что же получается? Играем в ущемленное самолюбие? Объявляют человеку за то, что он по-хозяйски действует, выговор, а он молчит? Кукиш в кармане носит? Твой парторг тут на меня навалился, а я знать ничего не знаю.

Похмыкивая, Тарас Константинович начал оправдываться, секретарь обкома выслушал, довольно сказал:

– Все ясно! Приказ мы посоветовали пересмотреть, а твоему Семен Семеновичу нахлобучку дали.
– И засмеялся, вспоминая свою давнюю оплошку: - Ну, как там наш садик?..

Контора давно опустела, Тарас Константинович подвигал, проверяя, ящики стола, вышел на улицу и в нерешительности остановился. Такие дни иногда выпадают на стыке лета и осени. Все привычно крутится; привычно крутишься со всеми и сам, и вдруг словно какой-то зубчик безостановочно вращающейся шестеренки промахивает вхолостую, и ты обнаруживаешь с удивлением, что сегодня делать-то, собственно говоря, больше нечего.

Солнце висело еще довольно высоко; у магазина толпились мужички, соображая перед ужином; прошла с коромыслом, сплескивая с полных ведер, дородная счетоводиха, - Тарас Константинович смотрел на все сосредоточенно и чуть недоуменно, словно стараясь что-то вспомнить. Нет, и не забыл вроде ничего...

Навстречу попался комбайнер Василий Морозов, сын москвички, широкоплечий, с крупным, несколько вытянутым, как у матери, лицом и, кажется, чуть навеселе,

– Тоже гуляешь, Василий Петрович?
– Тарас Константинович с удовольствием остановился, протягивая руку.

– Утром последний гектар добил. Завтра уж к соседям переберусь.
– От загорелого до черноты лица Морозова веяло добротой, покоем, сахарно блестели крупные зубы.
– А нынче Галинку навестили. Да вот подмога понадобилась - не хватило чуток.

– Как там Анна Павловна?

– Работает, - словно сам же и удивляясь тому, что говорит, засмеялся Морозов..
– Пускай уж до нового года, А там хватит. И слушать не стану - к себе заберу.

– Ну что ж, правильно, - одобрил Тарас Константинович.
– А отец как, пишет?

– Пишет.
– По добродушному лицу комбайнера пробежала тень.
– Я ведь у него в феврале был. Как в Москву ездил. Меду отвез, валенки - жалуется, ноги стынуть начали. Не сладко ему: та еще молодая, а он согнулся. Пошел меня провожать - заплакал. Что, говорю, батя, - худо? Приезжай - не попрекнем, примем.

Рукой только махнул...

– А мать ничего...
– Тарас Константинович поискал слово, - не обижается?

– Сколько помню, всегда внушала: он вам все одно - отец.
– Морозов тепло, с какой-то мальчишеской гордостью похвалил: - Мать - это человек!

– Привет ей передавай.

– Спасибо, обязательно.
– Комбайнер начал нетерпеливо переминаться с ноги на ногу, но директор не замечал.

– А как без Игонькина?

– Ну - как? Он у нас - восседал. Работал-то Шарапов.

– Правильно, значит, сделали?

– Еще бы не правильно.
– Морозов наконец взмолился: - Побегу, Тарас Константинович, - ждут ведь.

– фу ты, а я и забыл совсем! Беги, беги.

Увольнение Игонькина прошло, против ожидания, довольно тихо: чувствуя, что нашкодил, не особо артачился и он сам, не последовало резких звонков и из района.

Оттуда, попросили или велели, это как считать, - только одно: написать в трудовой книжке спасительное "по собственному желанию". Вчера Забнев видел его в районе:

Игонькин уже возглавляет вновь созданный комбинат бытового обслуживания - у него опять все в ажуре...

Дойдя до садов, Тарас Константинович взял вправо - туда, где во всем своем великолепии достаивали последнюю неделю-полторы зимние сорта. Матово, словно покрытая воском, желтела в листве антоновка, краснел, с непривычным фиолетовым отливом, кальвиль, тяжело висел на ветках зеленый, с розовыми полосочками, синап зимний.

Здесь было тихо, торжественно, как бывает разве что в вековых заповедных лесах - голоса сборщиц остались где-то за дорогой, за частоколом подбеленных стволов, и если иной из них - слабо, как из-под земли - и доносился сюда, то он только подчеркивал и глубину садов, и тишину эту.

Тарас Константинович поднял с приствольного круга крупное яблоко, приняв его сначала за антоновку. Однако желтизна его была крепче, гуще, без благородного воскового налета, и, еще не понюхав - убедился, что и пахнет оно не так, как антоновка, - Тарас Константинович узнал его. Желтое присурское. У этого сорта, не обозначенного в книгах плодоводства, была примечательная по-своему история.

Отыскал его лет двенадцать тому назад Забнев. Дерево с такой же широкой разлапистой листвой, как и у антоновки, стояло неподалеку от немногих уцелевших после первой военной зимы и обманно подкидывало свои превосходные по внешнему виду плоды в ящики отборных яблок. Тогда совсем еще молодой агроном-плодовод, Забнев пришел в восторг - налицо был совершенно новый, неизвестный в селекции сорт. Он свез десяток яблок на государственный сортоиспытательный участок - там заинтересовались, взяли, как говорят, сорт на испытание.

Предположения Забнева подтвердились: оставленное без внимания дерево антоновки в результате свободного опыления дало какой-то новый сорт, назвали его незамысловато, по цвету и месту рождения. Спустя несколько лет на сортоучастке плодоносил уже целый рядок желтого присурского, но дальше опытного сада сорт не пошел. При отличных внешних данных плоды его с невыразительным тусклым запахом имели очень посредственный, с горчинкой, вкус. Ежегодно проводимые на участке высокоавторитетные дегустационные комиссии единодушно проставляли новичку высшие баллы за величину и вид и так же единодушно - самые низшие за все остальные и основные качества.