Последние каникулы, Шаровая молния

– Иди сюда!
– позвала она его из сгустившейся темноты.- Не споткнись, здесь вата накидана.

Она постелила на рулоны ваты кожанку, сидела, обхватив колени тонкими пальцами.

– Не холодно?
– Вадик обнял ее, нашел губы и, едва дотронувшись до них, как будто обжегся.- Я хочу тебя давно спросить... Ты...- хотел он сказать какую-то глупость, но ее губы и затяжелевшие руки все вытеснили, все объяснили, все простили.

Утром, открывая двери, они увидели под высоким серым небом долгое поле, порыжевшую пшеницу, волнами покачивающуюся под ветром, чуть подсохшую после ночной непогоды землю, а ледяна" вода, которой они умывались, у берега была засыпана сорванными ночью с дуба листьями. Вода была тяжелой, тусклой - она уже задремывала, успокаивалась.

– Я ужасно страшная, да?
– спросила Оля, и в ее голосе для него впервые зазвучало настоящее беспокойство за то, какой он видит ее сейчас. Кажется, ответ был у него на лице, потому что, обнимая его, повиснув на нем всей, оказалось, немалой тяжестью, безбоязненно-любовно заглядывая ему в глаза, она, он знал это наверное, была довольна ответом.

– Ты спал?
– опять спросила она тихо, возвращая его к прошедшему, и Вадик догадался, что все, что он шептал ей на ярком, безоблачном рассвете, касаясь губами голого плеча, осталось для нее тайной. Он и рад был этому и сожалел, потому что понял: никогда, если они проживут хорошую, спокойную жизнь, в меру сладкую, в меру трудную, ему не найти, не собрать опять тех слов, которые сами по себе значат так мало, так обычны, а в эту ночь имели свое первоначальное значение. Легка была та его бессонная ночь.

– Ты чем-то огорчен!?
– озаботилась она, и руки ее сбежали с его плеч.- Что-нибудь не так?

– Я ужасно люблю тебя,- сказал Вадик.- Я ни чего сейчас не чувствую, кроме этого. Я даже пошевелиться не хочу. Не отходи от меня сегодня, ладно?
– попросил он жалобно. Она поняла. Сильно прижалась к нему, так, чтобы он усвоил, привык к ней и сохранил в себе память о ее теле.

До лагеря они дошли по берегу. Сонные ребята в мятой форме лениво плескались у воды. Кое-кто, уже окончательно проснувшийся, приветливо кивнул им.

Оля отправилась на кухню, а Вадик забрел в избу, сплошь уставленную раскладушками разыскал на стопе остатка пиршества и, стоя, съел кусок пирога; распробовал его и отправился на кухню запоздало говорить комплименты. Однако их приняли с удовольствием. "А из наших яблочек еще лучше получается",- вздохнула Оля.

В десять часов к избе подкатили директорский "газик" и грузовик, Из "газика" вышли директор и кассир, цепко державший под мышкой обыкновенный детский портфельчик. Все уставились на него. В столовой, оглядев в полной тишине сидящий отряд, директор сказал:

– Вот ваши деньги. Их не много. Кому-нибудь может показаться, что их совсем мало. Вы положили много сил, больше, чем хотелось бы, но не огорчайтесь: здесь вы за эти деньги заработали больше - вы получили право на наше уважение. Поэтому с чистой совестью и от всего сердца я говорю: приезжайте на будущий год!

Кассир, словно ожидавший этих слов, расстегнул портфель, вытащил из него длинную ведомость и счеты и, жестом пригласив к себе поближе комиссара, защелкал костяшками. Ребята тянули шеи. Наконец, когда комиссар и Юра расписались, кассир, ныряя рукой в портфель, выложил на стол четыре разноцветные обандероленные пачки и еще добавил несколько бумажек сверху. А потом насыпал горсткой серебро.

И тут почему-то все встали и, оглядываясь друг на друга, зааплодировали. Кассир поклонился, как актер, закончивший номер,- тогда отряд засмеялся.

Еще говорили комиссар и Юра. Потом директор пошел вдоль столов, пожимая каждому руку. "Оставьте адрес, доктор!" - попросил он Вадика. Потом грузили раскладушки, матрасы, потом, окружив "газик", проводили директора и остались одни.

– Десять тысяч четыреста сорок три рубля восемьдесят одна копейка,- объявил комиссар.

– У-у!
– сказали ребята.- Моня, дели на...- и опять осеклись,

– На сколько?
– спросил комиссар.- По правилам коммуны - на тридцать семь. Я и Элизабет включил. А Вовика?

– Конечно!
– звонко крикнула Таня.- Что вы, жадные, что ли?
– Она встала и, ища поддержки, поворачивала голову вправо, влево, улыбка была у нее веселая.

– Я скажу!
– поднялся Автандил.- И не только я так думаю - надо и доктора считать. Он нас лечил, за гигиеной следил, рыбой кормил-все хорошо!- Автандил замахал руками, успокаивая зашумевших ребят.- Но еще и на машине работал. Не было бы машины и шофера - что бы мы сделали, генацвале? Он с нами дом строил!

– Доктор в коммуне не состоит!
– резко сказал Кочетков.- А дом сделали бы все равно. Так что эти твои "если бы да кабы "...

– А вся жизнь на этом "если" держится,- с вызовом бросил Сережа-комиссар.- Если б мы поняли с самого начала, что не ты, а мы сами отвечаем за все... Если б знали, что с нас, а не с тебя последний спрос... Во - сколько "если"! А насчет предложения Автандила .

– Ребята!
– Вадик, чувствуя, как он свекольно краснеет, встал и повернулся к отряду лицом.- Ребята, не надо. Спасибо. Вы же меня кормили...

– Голосуй!
– крикнул Вовик.- Я - "за"!
– Он вытянут руку, стал толкать соседей.- Не слушай его! Голосуй!

– Не голосуйте,- тихо проговорил Вадик и увидел, как нерешительно опускаются уж было взметнувшиеся руки, и испытал при этом какое-то сложное чувство - в нем были и обида и облегчение... И хотелось посмотреть на Олю. А она сидела отчужденно, наклонив голову.- Спасибо, ребята! Не могу... Не надо.

– Так как - голосовать или нет?
– озадаченно спросил Сережа у отряда.

– Самоотвод!
– хохотнул Игорек.- Доктора интеллигентность заела. Эх, мать честная!.. Не перевелись еще порядочные люди! Учитесь, дети! Аплодисменты!- Он захлопал.

Вадик сел на скамейку, зная, что на него все смотрят и что он красный до корней волос, и стыдился поднять глаза.

– Есть предложение принять самоотвод,- вдруг громко с места сказала Оля. И тут же Вадик ощутил, как она тронула его руку горячей ладонью, подвинулась к нему. А Игорек рассмеялся во весь голос.

– Браво!
– крикнул он.

– Так на сколько делить?
– растерялся Сережа.- На тридцать восемь?
– Он выждал, потом негромко спросил: - Кто "за"? Погодите, не опускайте-не сосчитал.

– Стой!
– раздался вдруг голос Кочеткова, и он поднялся из-за стола, выпрямился, оглядел ребят.- Тихо, дайте сказать. Отказываюсь я от своей доли,- прокашлявшись, объявил он.- Официально, ясно? В общем, компенсирую, чем могу, что плохо заработали.- И сел, бледный, осунувшийся на глазах, опустил голову.

Игорек присвистнул и отложил в сторону гитару, и ноющий звук зацепленной струны повис в оторопелой тишине. Комиссар начал багроветь,