Последние каникулы, Шаровая молния

Еще в прихожей Кузьмин почувствовал знакомый запах валерьянки. В. А. лежал на диване, лицом к стене. Узнав Кузьмина по шагам, он просто ткнул рукой в сторону стола.

– Доказали!
– сказал он.- Все доказали! Запоминайте, миленький: Уотсон и Криг. Доказали спиральную структуру ДНК.

– Спираль!
– ахнул Кузьмин.

– Конечно же!
– взмолился В. А.- Экономично, компактно и чудо как просто. А знаете ли вы, миленький,- взревел он, усаживаясь на диване,- знаете ли вы, что еще лет двадцать назад на обыкновенном семинаре Кольцов так и сказал - и о радикалах и о нелинейной структуре!.. Боже мой, опоздали мы, Андрюшенька!.. Дайте мне папиросы!!- скомандовал он домашним.- Это же бред! Держать в руках ключи к ядру клетки и получить за это по рукам! Андрюша, миленький! Если - тебе!

– когда-нибудь!
– примерещится что-нибудь такое-этакое!
– не болтай попусту! Доказывай! Не спорь! Работай! Пусть все эти штукари, чиновные рожи говорят, что ты сумасшедший! Что ты не материалист! Что ты не читал того-то и сего-то! Плюй!! С Ивана Великого! Доказывай!.. Да дайте же мне, наконец, папиросы!
– другим тоном попросил он, и Кузьмин разыскал их на подоконнике.

– Слушайте!
– сказал В. А.- Русская наука всегда была сильна на узловых проблемах. Мы же великие! Мы же от громадности своей только глобальными темами и занимаемся, мы же фантазеры! Вот так - с мелком, по досточке- какую гипотезу родили! А чтоб проверить - ни-ни! Спорить - будем, но доказывать - мы гордые, не станем! Ах, Кольцов, Кольцов!..- В. А. закурил, обвел их всех, сидящих у дивана, обиженным взглядом и приказал Кузьмину: - Идите на кухню и читайте - я журнал на работе украл, завтра он по рукам пойдет, потом его не сыщешь. Дайте ему чаю!!

В первом часу ночи, когда Кузьмин, пришептывая губами, разбирал последнюю страницу труднейшего английского текста, В. А. вышел к нему на кухню, отобрал журнал, перевел последние абзацы и проводил до дома.

– Запомни этот день,- после долгого молчания обронил он.- Началось! Взяли бога за бороду!..

– Алешин папа заболел?
– спросила Крестна, караулившая у окна.

– Да,- сказал Кузьмин, валясь на кровать.- А хуже всего, что теперь ему не поможешь. Сердце у него болит.

– Спи, родной,- попросила Крестна.- Сердце много стерпеть может.

2

Как обычно, весной он становился беспокоен.

Прибывающий на улицы свежий возбуждающий воздух и какой-то резкий свет, дрожащее в небе солнце, давняя детская тревога, случалось, тянули его за двери, но чаще он вдруг испытывал острейшее безотчетное чувство счастья и тогда стремился к уединению. Изо дня в день что-то росло в нем, не сообразуясь со вчерашними планами и сегодняшними заботами, и бродило, вызывая смену настроений.

Последней школьной весной Кузьмин повадился лазить через низенькую стену Монастырского сада - прибольничного парка - и однажды увидел Мишку-одноклассника, мелькнувшего в окнах заброшенного корпуса.

Мишка страстно искал клад. Он планомерно и настойчиво изучал весь этот трехэтажный пузатый корпус, начиная от сырого подвала, а Кузьмин, покопавшись немного вместе с ним в хламе, поднялся на чердак этого скелета, в свое время бывшего монастырским приютом, гостиницей, учрежденческим корпусом, жилым домом.

Ветер нанес на чердачный песок тонкий слой земли, и у растрескивающихся стен уже укоренились тонкие деревца; жесткая высокая трава росла под открытым небом, и какие-то лишайники ютились в сырых углах. Сгнившие тряпки, сломанные стулья, проржавевший и рассыпающийся остов дивана лежали в мало-мальски прикрытых углах, а все открытое пространство было обжито неприхотливой жизнью - травой, деревцами, злой короткой крапивой, жирующей на прахе материи.

Он с удовольствием познавал, что по освоенному травой песку можно смело шагать, твердо ставить ногу, а под сыроватой голью трещат перекрытия, и вся ближняя поверхность приходит потом в шероховатое движение. Чтобы слышать этот, казалось, непереставаемый шорох, он ложился на песок и внимал; над ним текло небо с ватными клочками облаков, под ним, покачиваясь, вращалась земля, и, если раскинуть руки, при замирающих ударах сердца приходило освобождение: он воспарял над собственным телом. Сначала отрешенность возникала на мгновения (он с испугом и восторгом возвращался из нее), но ледяная ясность мышления манила, и он повторял эти опыты до бесконечности.

Мишка, разочарованный неудачей - он верил, этот невысокий толстун, обрастающий диким черным волосом, что монахи спрятали где-нибудь здесь камешки и монетки,- поднялся из глубины подвала на крышу и все так же упорно стал простукивать киянкой печные трубы, кирпичные стены. В одной из труб он вскрыл пустую нишу. Когда свет нырнул в нее, ограниченную первозданно розовыми кирпичами, Мишка долго бессмысленно разглядывал что-то в ее глубине, а потом со вздохом сел на песок.

– Чего разлегся?
– буркнул он.- Не надеешься, что ли?

– Неинтересно стало,- лениво сказал Кузьмин.- Ну его, клад этот! На фига тебе деньги, Мишк?

Мишка недоверчиво и даже как-то обиженно посмотрел на Кузьмина.

– Придуриваешься?
– Он насупленно оглядел Кузьмина.- Для жизни. К морю, например, съездить. Одеться вот, как ты. У меня папаша не генерал...

– Ты давай папаш не трогай,- предостерег его Кузьмин. И, помолчав, сказал: - На такую жизнь и заработать можно.

– Ага!-Мишка сплюнул.- Уродоваться!

– Если клад не найдешь, будешь ведь уродоваться?

– Как все,- угрюмо согласился Мишка.- Не повезет- я на север от папаши смотаюсь.

– Мишк!
– сказал Кузьмин, начиная хихикать.- Я, наверное, дурак - мне денег совсем не хочется... Знаешь, Крестна рассказывала - и деньги у нее были и удовольствия всякие, а счастья не было, одни хлопоты.

– Счастье в труде, да? Это мы учили!

– Ну, а в чем?

– В достатке, уважении,- объявил Мишка.- Ну, в личной жизни...

– Каком, чьем уважении?
– спросил Кузьмин. Ему и в голову не приходило, что насупленный Мишка все так точно знает.

– Чего ты привязался? Ну, самоуважении - подходит?
– сказал тогда Мишка и еще потратил много лет, работая тяжело и яростно, дозревая до этого смысла.

Они приняли в свою компанию Алешку - в качестве эксперта-историка,- и тот, весьма начитанный, указал им места в парке, где следовало бы покопать. Кузьмин нахохотался до слез, слушая деловой разговор своих компаньонов - так серьезны они были, так рассудительны.

Вечерами, после того, как больных загоняли в палаты, засидевшихся картежников, а то и замершую в укромном уголке парочку спугивала компания деловитых молодых людей с лопатами в руках. Во время этих сельскохозяйственных работ Кузьмин попробовал впервые вино (инициатива Мишки) и табак (Алешка уже покуривал).

Они много спорили - заканчивался десятый класс, двое собирались поступать в институты,- лениво ковыряясь лопатами в тяжелой, сырой земле, дурачились. Алешка до икоты боялся вкрадчивых вечерних шорохов и, когда копать и куролесить надоедало, рассказывал им жуткие истории, а они, переглядываясь, шуршали ветками за своими спинами, попугивали его.

Иногда Алешка читал им свои стихи, и завороженный Мишка и притихший Кузьмин были первой его аудиторией.

О, предначертанность случая!