Последние каникулы, Шаровая молния
Шрифт:
Время от времени Тишин мимоходом бросал: "Остановился бы! Проверь в клинике. И вообще - для кого ты работаешь?"
– Рано еще об этом,- бормотал Кузьмин, с вожделением вглядываясь в окуляр микроскопа.- Нет, ты погляди! Она же оживела чуть-чуть, а? Миленькая,- говорил Кузьмин,- да ты же умница! Сейчас я тебя подкормлю...
Крайне вежливо Лужин шептал: "Не забудьте о практической ценности работы, Андрей Васильевич!"
– Никоим образом,- ответствовал Кузьмин.- Вот консервант улучшили чуть-чуть...- (Делались первые пересадки почки у человека.) Но ко всему прикладному он относился как-то равнодушно.
На кафедру зашел Н. Негромкий и вежливый, он внимательно изучил препараты Кузьмина -
Пожимая его маленькую твердую ручку: "Все мышцы качаешь? Молодец!" - позавидовал Кузьмин и объяснил:
– Не могу, понимаешь, сейчас разбрасываться! Извини, ладно?
Несколько дней его немножко грызла совесть - он знал, что приход Н, связан, наверно, с неладами в лаборатории, но тут обнаружилось, что под действием его живой воды клетки вдруг замерли, заснули, будто дожидаясь от него какого-то нового толчка, инструкции.
В. А., учинив строгий допрос, говорил: "Смелее, Андрюша, смелее! Это что-нибудь да значит! Мир велик, а в твоей живой воде слишком много простой воды, а?" Ему Кузьмин решался сказать: "Похоже, она (клетка) соображает, что хочет!"
Родители видели, что он счастлив. Мама следила за его костюмами, длиной волос над воротничком и весом; отец (он нашел себя на какой-то новой работе), ставя Кузьмина в пример Николашке, напоминал: "Цени, как тебе повезло!"
(- Да, пап!
– говорил Кузьмин.- Но для чего это все надо, если люди заготовили такую кучу оружия? Против лома нет приема.
– Ох!
– говорил отец.- Занимайся своим делом! Между прочим, у тебя оборонная тема! Что вы топчетесь, медики-биологи! Шевелитесь! Вся эта сволочь такие гадости наприготовила! Голыми не окажемся?
– Не окажемся!
– взвивался Кузьмин.- Что же вы их в сорок пятом не добили? Они же ведь все живое хотят уничтожить. Жи-во-е. Великое, единственное, невоспроизводимое! Отнять у человека его единственную жизнь!..
– Ну и дурак ты, сын,- сказал отец с неожиданной обидой.- "Жизнь! Живое!" Это что-твое собственное? В бою люди жизнь отдавали - что же, от них ничего не осталось? Честь - вот единственное, что принадлежит тебе лично. А твоя жизнь принадлежит Родине, делу, если человек, конечно, не скотина у кормушки. А о таких и говорить нечего.)
Он выезжал на картошку со студентами, бывали загулы в Алешкиной компании болтливых гуманитариев (там гремели магнитофоны, свечи потрескивали от табачного дыма, и с лент на разных языках орали: "Ты моя любовь, мое счастье, мое солнце! О, я люблю тебя!"- страстно, нежно, томно, печально, торжествующе и лжизо) Было ДЕа коротких романа, безболезненно давших Кузьмину назыки веселой игры - в любовь с открытыми глазами.
А свои двухмесячные аспирантские каникулы он проводил в экспедициях, где с успехом совмещал приличный приработок и поиски своих трав.
В конце второго года аспирантуры шеф остановил его, танцующего от спешки, в коридоре.
Посмеиваясь, он оглядел - с ног до лохматой головы - беспардонно недовольного задержкой Кузьмина и вытянул у него из рук громадный штатив с разноцветными пробирками; стрельнув на них взглядом, шеф хмыкнул. "Кажется, это уже не по теме диссертации, а? Молодец! Оформляй работу - через месяц апробация. Должен успеть, понятно?" - сказал он.
Задав лаборантам работу, Кузьмин затворился дома и, в один день переломав привычный ритм, сел писать этот злосчастный первый вариант диссертации. Он писал, выдавая по двадцать страниц в день, самостоятельно освоив экспресс-метод иллюстрирования- вырывая нужные таблицы из копий собственных статей. Он еще играл в бирюльки, баловень: все, что рождалось в нем при сведении материала в целое, казалось блестящим ходом мысли, имело, он
считал, самостоятельное значение, и он писал легко, раскованно, без тени сомнения.А теперь, принимая из рук Лужина исчерканную пачку листов, всю в крючках и занозах знаков препинания,- вот теперь он скис.
Начинались каникулы. С Алешкиной помощью пристроившись в археологическую экспедицию (ему необходимо было попасть в Среднюю Азию - раздобыть "солнечный корень"), он весело прожил полтора месяца и вернулся в Москву дочерна загорелый, с корявыми - он ощущал их лопатами - руками, с набитым карманом и парочкой корней в рюкзаке, распираемом засушенными травами, местной бузиной и неведомым органическим составом в бутылке.
На раскопках он встретил удивительно дружно живущего со вселенной парня, заразился - на время - от него философией фаталиста ("Слушай, брат, не суетись. Все, что с тобой должно случиться, случится!"), и поэтому, встретив прежде других на кафедре бледную физиономию Лужина, проторчавшего все лето в Москве, он не принял всерьез напоминание про окончательный вариант диссертации.
В сентябре шеф потребовал ее.
– Я бы хотел кое-что дозести,- сказал Кузьмин, прижимая к груди бутылку со среднеазиатской панацеей.
– Э-э, дружок!
– протянул шеф, понимающе поглядывая на бутылку.- В докторской доведете. Место ждать не будет, понимаете?
Сев заново над листочками, Кузьмин обнаружил, что с некоторыми замечаниями он согласен. Зато никем не тронутые "Выводы" обескуражили его своей поверхностью. Он переписал их, и тогда, естественно, пришлось ломать текст.
Он сам того не заметил, что за лето в нем произошли некоторые перемены, как будто его мозг (машинка - называл его про себя Кузьмин) утряс всю известную ему сумму фактов, рассортировал их по полочкам, и снова освободилось место, и снова были неясности.
– Опять что-то новое,- пожаловался Лужин шефу, покачивая на ладони легкий кузьминский труд.
– Вы анархист,- изрек шеф для Кузьмина и забрал диссертацию с собой.
Кузьмин ходил на кафедру каждый день, но теперь больше околачивался в ассистентской: варил кофе для преподавателей, изредка подменял кого-нибудь из них (к радости студентов), ходил в библиотеки, сидел в Институте рака с Н., помогая ему наладить новые методики, и легкомысленно ждал вердикта.
Никто не знал, что Лужин, познакомившись со вторым вариантом диссертации и сделав из этого знакомства правильные выводы, воспользовался паузой и занял уготованное в институте фармакологии Кузьмину место своим заочным аспирантом, который хоть и опаздывал с диссертацией, но не был ни выскочкой, ни торопыгой. И когда шеф, вполне насладившись чтением кузьминской диссертации и даже сделав маленькие выписочки в свой секретный архив, позвонил самому директору института и они, обменявшись приятельскими приветствиями, заговорили о деле, одними только цитатами из Кузьмина шеф заинтересовал его. Но на следующий день директор разыскал шефа в Академии и огорошил. Шеф бросился на кафедру, яростно выкручивая у машины руль, но по дороге вспомнил, что дальновидный Лужин уже поправляет здоровье в Кисловодске. В ученом совете шефу удалось отсрочить утверждение протокола апробации Кузьмина на две недели; но не более, сказали ему.
Кузьмин же устраивал печатание автореферата. Он познакомился с вежливыми вымогателями от полиграфии, собирал последние бумажки и оттиски статей в свое "Дело", и высокомерные девицы из секретариата ученого совета уже стали узнавать его.
Поднялась суета. Тишин обзванивал приятелей, искал достойное место для Кузьмина, но все больше и больше убеждался, что кузьминские проблемы пока мало кого интересуют. (Ему говорили: "Да что ты! Во силен! Жаль, у нас даже пристегнуть его не к кому!..")