Последние каникулы, Шаровая молния

– Пересядь, пожалуйста,- сказал он отцу, и отец пересел на диван, к Николашке, тревожно глянув на Кузьмина.

Мама села к Кузьмину за стол, положила руки на скатерть и сказала:

– Как же жить теперь будешь, Андрюшенька? Он непонимающе посмотрел на нее.

– Быт как устроишь?
– объяснил отец.

– Я все умею,- вяло сказал Кузьмин.

– Поживи у нас!

– Вам и так тесно. Здесь я буду жить,- вздохнул Кузьмин.

– Летом переедем,- твердо сказал отец.- Дом уже отделывают.

– Тебе надо перевести лицевой счет на свое имя,- подсказала мама Кузьмину.- Ах, Крестна! Обо всем подумала, спасибо!

– Ты ей многим обязан,- с дивана сказал отец Кузьмину.- Но принципиальность сохрани - она хоть в бога верила, но святой не была...- Он вопросительно посмотрел на Кузьмина. (Кузьмин вспомнил: "Ты недостоин быть пионером,- процедил отец, пристально его рассматривая.- Я исключаю тебя! Сними галстук!"-приказал он и, не дождавшись, пока заплакавший Кузьмин распустит узел, рванул треснувшую ткань.)

– Вася!
– попросила мама.- Сегодня!..

– Ох, уж эта сентиментальность,- отец посмотрел на своих сыновей. Николашка по-волчьи осклабился.- Ладно-ладно!
– согласился отец.- Мне уже говорили - неделикатен! Ну, пошли!

Уже когда одевались, он сказал наставительно, не удержался:

– Деньгами распорядись с умом. Не так-то их много!

– Может быть, они вам нужны?
– спросил Кузьмин.- Ну, переезд ведь...- Он отметил только острое любопытство в дьявольских Николашкиных глазах.- Или не давайте мне денег, я на эти проживу, Крестнины...

– Что ты!
– сказала мама укоризненно.- Это же завещанное!

Они ушли чем-то озабоченные, а он остался, не зная ни где лечь ему спать, ни что делать с обедом, стоявшим в кастрюлях в холодильнике, ни что делать с узлом ее постели, положенным на время поминок на антресоль.

Обед он в тот же вечер отдал дяде Ване. Он выпил с ним водки, но от еды отказался, просто, испытывая впервые странное удовольствие, понаблюдал за тем, как побритый и от этого помолодевший, дядя Ваня ест. И остался у него ночевать.

Негасимая лампадка погасла через день. Он спохватился, внезапно на занятиях вспомнив, что не подлил в нее масла, и бросился домой, но, когда вошел в комнату, иконы были уже темны, а лик Христа невнятен. "Нет тебя!" - сказал Кузьмин ему.

Первого января он вынул из почтового ящика поздравительную открытку на свое имя. Крестна писала: "С Новым годом, с новыми радостями и новым счастьем!.."

В зимние каникулы к нему пришла Маринка (она выскочила все-таки на пятом курсе замуж, только что развелась и, веселая, бойкая и уже взрослая, теперь пыталась снова прибрать Кузьмина к рукам). Они выпили совсем немного, и выговаривался, в основном, Кузьмин, а она, научившаяся в своем коротком замужестве, слушала, свернувшись клубочком на диване. И лицо у нее горело. (Около полуночи у самых дверей комнаты начал беспокойно ходить и кашлять дядя Ваня, и Кузьмину стало страшновато. "Выключи свет,- сказала Маринка.- И он уйдет"). Утром, оглушенный, Кузьмин был готов отдать ей все, что угодно, и она унесла одну из икон. Оставшись один, он поглядел на развороченный стол, на лежащую на боку лампадку - она пила из нее - и все вспомнил, волнение отступило; он снова надолго вернулся в печаль.

Маринка приходила еще раз, уже во время государственных экзаменов, с ничтожным поводом, что-то недоговаривая. Он поглядел на нее, чуть располневшую, игривую...

– Позови меня замуж,- сказала Маринка в темноте.

– Нет, Идолище, не могу.- Он поцеловал ее.- Как другу тебе говорю - не надо.

– Ну, скажи мне, товарищ, почему "не надо"?
– Маринка села, расчетливо прикрываясь простынкой.

– Этого не объяснишь,- тихо сказал Кузьмин, по кошачьему отсвету глаз угадывая, где она.- Для тебя же во мне нет тайны?

– Андрюшенька!
– сообразив, сказала Маринка. Потом она засмеялась: - Нет такой любви, Андрюшенька, поверь! Уж как я Левку любила, вспомню- сама себе не верю. А потом вдруг все кончилось. Начались деловые отношения: я ему - быт, он мне - зарплату, я для него - женщина, он для меня - мужчина. Нормально, в общем.

– А почему вы развелись?
– Кузьмин закурил.

– Очень уж скучно с ним стало, разговаривать перестали даже. Ну, соглашайся, дурашечка/ - Маринка потянула его за руку, отобрала сигарету.- Я - во!
– какой женой буду!

Но замуж он ее не взял.

Колесо все раскручивалось: сдав терапию и хирургию, вместе со всеми остальными он почувствовал, что впереди уже близко - поворот, и ему ужасно сильно захотелось поскорее заглянуть за угол, вам знакомо это чувство?

е

П

рошло еще два года. В "протоколе апробации кандидатской диссертации аспиранта второго года Кузьмина А. В." написано буквально следующее: "...Диссертация непомерно раздута, содержит много отвлеченных рассуждений, затуманивающих интересные конкретные факты и выводы".

Он был страшно удивлен - они не поняли, нет, не захотели понять! Он с ревнивым страхом вложил в эти листочки всю картину ясного чистого мира, а они... Ему не хватает плеши или, быть может, седин, они думают, что он упражняется в... Он мучительно покраснел и обиделся, когда Тишин глухо сказал: "Занесло!"

К этому времени он уже не был так по-детски влюблен в него, уже видел потолок Тишина; с раздражением, еще не привыкнув, замечал, что Тишин не всегда успевает за ним, медленно, без смака, осмысливает повороты, в которые их толкают, втягивают прекрасные неумолимые факты, и боится, топчется у границы обозреваемости, не хочет заглянуть в блеклую тень, мир догадок.

Эти два года Кузьмин жил с аппетитом: почти не отвлекаясь, он лез в дебри. Не ограничивая себя, он фантазировал немыслимые условия экспериментов и, когда все хором доказывали бредовость его желаний, садился на телефон и разыскивал лаборатории, безвестные НИИ, влезая то в биофизику, то в генетику; заразил скептиков-математиков, и те, наивные, строили ему л.латематические модели его пробирочных чудес по оживлению клеток.

Временами нечеловеческая интуиция вела его из эксперимента в эксперимент, открывала короткие тропинки в джунглях вероятностей, переносила через нагромождения невнятных результатов. Пришло благословенное время!

Поставив эксперимент и добившись устойчивого результата, он сбрасывал его на руки лаборантам (академик - шеф - подарил ему двух "рабов") и шел дальше, и все не мог угнаться за опережающим шагом догадки. И этому пути не было конца.

Дома росли вороха бумаг - таблиц, отдельных листочков, на которых он сам себе объяснял ошеломительные результаты.

Время от времени шеф требовал с него оброк - статью. Кузьмин строил таблицу, приписывал к ней страничку текста, и статейка выпархивала из рук.