Последний дар
Шрифт:
Она не совсем понимала, почему относится к Беверли настороженно, — потому ли, что та отчаянно кокетничает с Ником, или потому, что любит стоять у окна, беззастенчиво наблюдать за происходящим на улице, а потом, когда подвернется слушатель, откровенно комментировать увиденное. Она думала, что в случае каких-либо неприятностей Беверли союзницей не будет.
Ник ничего этого не чувствовал. Считал ее забавной, может, немного чересчур любопытной.
— Она приятная, — сказал он.
Когда решили переехать в Брайтон, Анна сочла это важным решением, ответственным, как бы означавшим, что они вместе надолго. О ребенке она уже подумывала, а после переезда, этой декларации постоянства, мысль о нем стала настойчивее. Они были вместе почти три года, жили хорошо, у Ника намечалась карьера. Самое время подумать о ребенке. Когда она сказала об этом Нику, он отнесся к ее идее с интересом, но и скептически. «Зачем
Перечисляя про себя его достоинства, она вдруг ощутила внутреннее сопротивление, протест. Хотелось подавить это чувство, но она не стала, и не сразу, но сложилась мысль: она не хочет ребенка от Ника. Минуту назад она хотела от него ребенка, а сейчас сильно засомневалась. Какая же дура! Она не хотела быть связанной с ним навсегда, а это неизбежно, если родить от него. Она не хотела, чтобы Ральф и Джилл навсегда стали частью ее жизни. И Лора, и дядя Дигби. Она не хотела жить до конца дней, согласуясь с их понятиями и убеждениями. Поначалу пугало это предощущение конца, но она привыкла; помог и Ник, отлучавшийся всё чаще, приучивший к своему отсутствию. Может быть, намеренно приучал, не признаваясь в этом. Нет, вряд ли. Слишком был сосредоточен на себе, чтобы задумываться еще об этом. И она позволяла себе думать о нем всё трезвее, без сантиментов.
Он повеселел с тех пор, как начал преподавать, в нем появилась легкость. Она видела, как в нем растет уверенность. Он не всегда объяснял свои поступки и мнения, как бывало, и не всегда дослушивал ее, прерывал, если ему становилось скучно. Прерывал нечасто, но ее это задевало — такая резкость была чем-то новым в их отношениях. Эта небрежность возникла не вдруг, иначе Анна не смогла бы подавить обиду и они бы ссорились. Проявлялось это постепенно, и она терпела его небрежность, объясняя сложностями новой работы, грузом непривычных обязанностей. Она и сама была загружена учительской работой и за суетой почти не замечала того, что позже определила как покровительственную манеру. Ей не верилось, что он не отдает себе в этом отчета, она предполагала, что очень скоро — за эти несколько месяцев после переезда из Лондона — ему стало скучно с ней. Или она преувеличивала? Может быть, это только фаза в их отношениях, временная, но ее это угнетало, омрачало жизнь. Тут-то и зародилось нежелание заводить ребенка с Ником. Иногда они по два-три дня вообще не прикасались друг к другу, чего прежде не было, и она задумывалась: из-за чего возникла эта отстраненность между ними? Нет ли тут и ее вины?
Сообщив ей о конференции в Лондоне, он сказал, что вечером, наверное, вернется. А утром, уже выходя, сказал, что заночует у старых университетских друзей, но, если планы изменятся, он ей позвонит. Ничего особенного в этом не было, но ей не понравилось, что он не счел нужным ни спросить согласия, ни объясниться подробнее. Это признак чего-то, она не сомневалась. Ей было противно, что голову занимают эти ничтожные обиды, противно, что сама становится мелочной и подозрительной, как надоевшая жена, которой только и остается, что терпеть.
На другой день Джамал за письменный стол не садился — отсыпался за прошлую ночь. Всякий раз, открыв глаза, не мог поверить, что рядом Лина. Потом, когда окончательно проснулся, ее не было; слышался тихий шум воды, и он понял, что она у себя, принимает душ. Днем они сходили в «Сейнсбери» за едой для праздничного обеда. Выходя оттуда, они увидели, как у мужчины на тротуаре подогнулись колени и он осел на землю. Лицо его с глухим стуком ударилось о тротуар. Лина охнула и вытянула руку — удержать Джамала, чтобы не бросился к нему. Это было инстинктивное движение, и, увидев его удивленные глаза, Лина сразу опустила руку. Он подбежал к упавшему — вокруг того раскатились апельсины и овощи — и присел рядом. Он сразу узнал его. Глаза у человека были закрыты, из-под головы сочилась кровь.
— Это наш сосед.
Позови людей. — Он показал на магазин.Упавший морщился от боли, и от этого его лицо выглядело более старым, чем издали. Джамал спросил:
— Вы меня слышите?
Тот кивнул почти незаметно; шея его была неуклюже вывернута на тротуаре. Потом он открыл глаза. Джамал не знал, повернуть ли его поудобнее или не трогать, пока не придет кто-нибудь более опытный. Может быть, у него удар, и его нельзя поворачивать. Или пьян? Из угла рта у него вытекала тонкая струйка темной жидкости — то ли кровь, то ли рвота с вином.
— Можете повернуться на бок? — спросил Джамал, вспомнив, что где-то слышал, что это правильное положение тела при рвоте. — Я вам помогу, если можете повернуться.
Старик послушался и повернулся на бок. Джамалу показалось, что так ему совсем неудобно и, может быть, лучше, если он будет лежать как прежде. Тут из магазина прибежали две продавщицы и за ними Лина. Они перевернули старика навзничь, потом приподняли ему голову и подсунули под нее сложенную спецовку. Изо рта по щеке у него текла кровь, а на виске был глубокий порез. Он смотрел на Джамала, глаза двигались толчками. Когда приехала санитарная машина, один из фельдшеров понюхал рот старика — не пьян ли — и, повернувшись к коллеге, помотал головой. Они положили старика на носилки и надели ему кислородную маску.
Женщина-фельдшер оглянулась на Джамала и показала на фургон: «Вы поедете?» Джамал покачал головой — «Нет, не имею к нему отношения». И почувствовал себя предателем: как будто бросил человека. Когда машина уехала, две продавщицы принялись собирать рассыпавшиеся покупки и складывать в пакет. Лина подобрала кепку и сказала им, что может отнести ему покупки. Он их сосед. Женщины нерешительно переглянулись.
— Пожалуй, пока оставим их у себя, — нахмурясь, сказала одна.
Лина пожала плечами, и та кивнула.
— Так будет лучше, — сказала она.
Они молча пошли домой, а по дороге Лина вспомнила, что кепка старика всё еще у нее. С улыбкой показала ее Джамалу.
— Забыла отдать.
Кепка была старая, лента внутри вытерта. Джамал не раз видел ее на старике. У отца была похожая. Отправляясь на прогулку, он часто надевал ее — в качестве стильного украшения. Чей это наряд? Рабочего или помещика? На снимках он видел в кепке и тех и других. И как она оказывается на голове у иммигранта? Нехорошо, что он не поехал. Он подумал об упавшем старике и вспомнил, как отец свалился прямо на пороге. А если бы он не успел дойти и упал ничком на тротуаре где-то далеко от дома, а сосед, случайно проходивший мимо, захотел бы улизнуть и сказал, что не знает его? Когда коснулось его самого, Джамала, он повел себя не лучше, чем этот воображаемый позорный сосед. Он живет здесь уже столько месяцев и ни разу не заговорил со стариком, ни разу не поздоровался. Видел, как его изводят ребята, и даже не подумал, как бы выразить ему сочувствие.
— Отнесем ему кепку, когда его привезут, — сказал он.
Санитарная машина привезла соседа на следующее утро. Лина увидела ее, позвала Джамала, и они наблюдали из окна спальни, как санитар взял их соседа под руку и повел к дому. Старик остановился, мягко высвободил руку и что-то сказал сопровождающему. Они увидели, что он улыбнулся и медленно, неуверенно пошел дальше, санитар — в полушаге за ним. Санитарная машина постояла еще несколько минут, и Лина отнеслась к этому одобрительно — что не высадили и сразу не умчались. Джамал подумал, что сейчас и другие люди стоят у окон и смотрят на соседа, привезенного санитарной машиной. Никто не вышел осведомиться о его самочувствии или предложить помощь. Так же, как они.
Джамал сказал:
— Шел нетвердо, да? Пойти предложить ему помощь, если ему что-то нужно? Принести ему что-нибудь? У нас что-то есть? Может, фруктов — кажется, он любит апельсины. И кепку отдать: вдруг он завтра утром захочет прогуляться.
— Пусть немного обвыкнется, — сказала Лина. — А мы зайдем попозже.
— Завтра мне ехать в Норидж, так что надо зайти сегодня, — сказал Джамал, а Лина сделала несчастное лицо в ответ на слова об отъезде.
Ближе к вечеру они навестили соседа. На двери висел большой латунный молоток с головкой в форме многолепесткового цветка — то ли чертополоха, то ли маргаритки. Джамал стукнул дважды. Какое-то движение в передней, потом дверь открылась, и перед ними предстал человек. Одна сторона лица и нижняя губа у него посинели и распухли, и под левым виском была большая марлевая наклейка. Он смотрел на них спокойно, без удивления, и Джамал подумал, что он заметил их еще перед дверью и успел внутренне приготовиться. На нем были рубашка в клетку и вельветовые брюки, как в тот раз, когда они впервые увидели его в саду, а теперь, вблизи, Джамал поразился, до чего он худой. Взгляд его серых глаз был неподвижен и неприветлив.