Последний дар

Дом у него был большой, под одной крышей проживали два брата с семьями, выходцы из Ирана. Один брат занимался сбором металлолома, у него я и работал. Другой был отец Ибрагима, имам. Тот район Дурбана был так густо заселен индийцами, что без их одобрения там просто не было шансов найти свободный угол. Так уж им нравилось. Туземцев они к себе не пускали, зато не слишком возражали против арабов, как здесь называли всех остальных мусульман. Их даже власти официально так именовали. Будь ты даже мусульманин-индиец — всё равно араб. Главное, чтобы тебя не причислили к коренным жителям, а то законы к ним суровы, да и кому хочется быть африканцем.

Дед Ибрагима был имамом-иснаашаритом и по нуждам своей широко рассеянной общины колесил по Южной Африке, отправляя свадьбы, поминки и прочие священные обряды. Ибрагим его почти не застал, но дед в его детстве всё время словно присутствовал рядом. У меня, когда я был маленьким, ничего подобного не было. Я ничего не знал об отце с матерью, не был знаком ни с кем из их родственников и так далее. Но в семье Ибрагима имя деда всплывало ежедневно, а некоторые истории о нем пересказывались так часто, что это превратилось в ритуал. Одну из них я помню до сих пор: о том, как деда срочно позвали к внезапно умершему человеку. Когда он приехал, выяснилось, что человека слишком быстро похоронили. Наутро после похорон его родные увидели, что насыпь над могилой сдвинута, и, испугавшись, что могилу осквернили, вскрыли ее. Тело было вывернуто из углубления, в которое, согласно обычаю, его уложили набок, рот покойного оказался набит землей, — так они поняли, что похоронили его, когда в нем еще теплилась жизнь, и он, очнувшись, отчаянно пытался не задохнуться. История произвела на меня сильнейшее впечатление, и, когда я ее вспоминаю, я отчаянно пытаюсь не задохнуться.

Когда дядя Ибрагима узнал, что я умею читать и писать, он перевел меня в контору на первом этаже дома. Обед мне присылали сверху — так и я увидел сестру Ибрагима и влюбился в нее. Дело было, конечно, безнадежное. У них клан, а я моряк-отщепенец, которого случайно занесло в эти края, да и знал я уже, к чему приводит игра в гляделки с дочкой богатого торговца. Мы с ней и словом не перемолвились, но Ибрагим всё равно прознал про наши робкие улыбки и огонек, вспыхивавший в ее глазах, когда она приносила мне миску с едой. Видимо, такие вещи всегда очевидны, и лишь те двое думают, что им удается сохранить всё в тайне. Ибрагим решился рассказать мне о своей матери. Думаю, таким образом он хотел меня предостеречь, и я внял предостережению: незамедлительно бросил работу в их семейном бизнесе и в тот же день съехал с квартиры. И отчалил из Дурбана, как только подвернулась койка на судне. Вот что Ибрагим рассказал мне о своей матери, и с тех пор Дурбан для меня совершенно необъяснимым образом связан с этим рассказом.

С его матерью, сказал он, иногда творилось странное. Разум ее вдруг уплывал, глаза делались пустыми и бездонными. Она ломала вещи и калечила себя. И непрерывно говорила, нормальные слова вперемешку с тарабарщиной, из-за чего ее почти невозможно было понять. Случалось это приблизительно раз в три месяца, внезапно, ни с того ни с сего. Когда на нее находило, она совершала одни и те же действия, но каждый раз по-разному. Бывало, ломала вещи молча и только смотрела немигающим взглядом, а иногда ничего не ломала и лишь говорила без умолку.

Как только проявлялись первые признаки ее странного состояния, ее дочь (та, что мне приглянулась), муж или кто-то из слуг связывали ей руки за спиной, связывали ноги и вставляли кляп. Она не противилась этим мерам — пока ее не уносило слишком далеко и она не переставала себя осознавать. Часто даже сама, когда чувствовала приближение загадочного наваждения, звала кого-нибудь и просила ее связать. Затем глаза ее делались пустыми, а сознание уплывало. Ее почти не выпускали из дома и не оставляли надолго одну.

Она воспитанная женщина, сказал он, но в таком состоянии, приключись с ней один из ее приступов безумия, могла опозорить себя и семью. Ее так и называли: «бедная безумная Захра». Ей не приходилось объяснять, зачем нужно было ее связывать, затыкать рот, по возможности держать взаперти. Безумие — катаклизм, природное явление, чей смысл заключен в нем самом, ибо оно не служит ни мирским, ни божественным целям. Так порой говорил отец Ибрагима, ссылаясь на своего отца-имама как на автора этой мудрости.

Я понял, что Ибрагим предупреждает меня, просит не нарушать устоявшийся уклад его семьи и не навлекать на них позор, заглядываясь на его сестру. Тем же вечером я с ним попрощался и подался в доки, как портовый босяк давних времен. Апартеид тогда уже цвел пышным цветом, но нас, моряков, особо не трогали, к тому же у меня были охранные документы от британского правительства, а с ними не страшен ни джинн, ни ифрит, не говоря уж об африканерах. Дни напролет я слонялся по улицам Дурбана, избегая тех мест, куда мы ходили вместе с Ибрагимом, и снова чувствовал себя освободившимся от презренного людского ханжества. «Видимо, — говорил я себе, — я питаю слабость к взглядам украдкой и долгим трепетным взорам, а на них мастерицы лишь дочки торговцев, сызмальства запертые в четырех стенах во избежание чего-нибудь предосудительного». Мне жаль было лишиться этой радости, обретенной в Дурбане, но больше всего было жаль нашей с Ибрагимом дружбы. Прежде я даже подумывал, не обратиться ли к нему за помощью, чтобы тем или иным способом остаться в Дурбане и положить конец моим скитаниям. Способ обычно всегда находился, но, когда он рассказал о своей матери, я понял, что в этот раз не судьба.

Она велела продолжать рассказывать, потому что мне полезно, но побольше говорить о Занзибаре. Про Дурбан, дескать, очень интересно, но им всем больше хотелось бы послушать про Занзибар, а не про эту потаскушку, дочку торговца. Я рассердился, а поди не рассердись, когда эта курва всё время пилит. «Оставь меня в покое, — сказал я ей. — Не хочу про Занзибар, ни про что больше не хочу». Швырнул машинку — думал, разобьется, и она оставит меня в покое, но силенок недостало, и машинка уцелела, снова лежит рядом. О Мариам, не хочу больше вспоминать о том месте! Я помнил о нем каждый день все эти годы, даже когда о нем не думал. Не хочу думать о женщине, которую бросил, и о том, что ей довелось вынести, о ребенке — каким он вырос и что обо мне думает. Не хочу думать о своей матери — я так и не сказал ей, как мне горько, что из-за нас ее жизнь была такой безотрадной. Не хочу думать о том, что с ними стало и что они думали про меня, когда их мир полетел в тартарары. Давай лучше я расскажу, как легкий бриз колышет деревья на закате или как перешептываются в ранний час тихие переулки? Не хочу думать о том, что причиняет мне боль. Выключу сейчас эту штуковину, и чтобы никогда больше ее не видеть!

Она настаивает, чтобы я продолжал. Уговаривает попробовать. Говорит, я не понимаю, как мне это помогает, — тоже мне терапевт нашлась! Я согласился наговорить в эту штуковину еще один раз, и на этом всё, что бы она там себе ни думала. Собирался рассказать о ней, моей надоеде и зануде, о том, как вовремя она меня нашла и каким счастливым стал для меня день нашей встречи. Но не знаю, с чего начать. Сказать, какая она была красивая, когда я ее увидел, и как заразительно смеялась? А надо ли? Пока не встретил ее, я не осознавал, как бестолкова и одинока моя жизнь отщепенца. Надо ли объяснять, какой радостью стали для меня дети и как пусто мне было бы без них и без нее? Что я не могу представить без нее свою жизнь? Всё это она знает.

Вспомнил, как она выглядела при первой нашей встрече, и в памяти вдруг всплыли другое место, куда меня однажды занесло, и другая женщина, которую я недолго любил. Наверное, это неизменно случается с тем, кто ведет неприкаянную жизнь. Он видит женщину, которую может полюбить, ради которой может оставить странствия, и это как обещание отсрочки приговора — видимо, это и случилось со мной в Порт-Луи. Я годами о ней не вспоминал, но, когда впервые увидел Мариам в Эксетере, вспомнил. Что еще удивительнее, приемная мать Мариам оказалась с Маврикия, а та, о которой я вспомнил, тоже была с Маврикия. Это случилось несколькими годами раньше, в Порт-Луи, куда мы зашли за партией сахара по пути в Бристоль. На Маврикии я тогда оказался в первый и в последний раз.

Груз задерживался, я вышел побродить по городку и совершенно им очаровался. Он был чрезвычайно похож на мою родину. О ней напоминало многое: вид домов, фрукты на рынке, толпа возле мечети. Я не мог остановиться и выискивал всё новые совпадения. На пляже Порт-Луи я увидел старика, сидящего среди воняющей на солнце рыбьей чешуи, и стоял некоторое время, пораженно наблюдая, с какой знакомой ловкостью он орудовал иглой, сшивая парусину. Бродил я долго, пока не обнаружил, что случайно вышел за пределы города и надо возвращаться. Пересекая проселочную дорогу, я увидел, что навстречу кто-то идет. Я остановился и отступил назад, и тот человек сделал то же самое; зрелище вышло забавное: оба одновременно взяли и попятились с дороги. Человек засмеялся и помахал рукой, я помахал в ответ. Мы двинулись навстречу друг другу и встретились примерно посреди дороги. Я собирался узнать у него, где порт, хотя мне, в общем-то, было всё равно. При том образе жизни, который я тогда вел, как-то перестаешь бояться заблудиться. Узнав, что я иностранец, человек обрадовался и сказал, что порт совсем в другой стороне, о чем я и сам успел догадаться. Он сказал, что идет в город и что, если хочу, мы можем пойти вместе. Мы пошли рядом, болтая самым приятельским образом. Он сказал, что я похож на маврикийца, я сказал, он тоже, мы расхохотались и пожали друг другу руки.