Последний дар

Надеюсь, я ничего не перепутал. Ливанец с таким удовольствием рассказывал эту историю, было бы жаль ее испортить.

Она хочет, чтобы я всё рассказал, твердит, что это пойдет мне на пользу. Говорит, нужно рассказать детям всё, о чем я им не говорил. Дескать, мои секреты их пугают. У родителей, отвечаю, всегда есть секреты от детей. Откуда они знают, что моих секретов стоит бояться? Мой отец рос в нищете, зато на моей памяти это был суровый, страшный, неутомимый коротышка, вечно всеми помыкающий. Не думаю, что я переживал из-за того, что он не рассказывал о себе. А даже если бы переживал, то не знал бы, как подступиться с расспросами. А если бы переживал и подступился, он всё равно не стал бы ничего рассказывать просто ради моего любопытства. И мать моя никогда не говорила о детстве или своем прошлом. Да и не рвался я это узнать, и вовсе не потому, что мне было безразлично или что ей нечего было рассказать. Всем есть что рассказать. Раньше я об этом не задумывался, но ведь она и вправду никогда о себе не говорила — чем она занималась в жизни или чем хотела бы заниматься. Для нас она была просто мама, вечно в работе, вечно жалующаяся, словно такой и родилась.

А она мне: наши дети живут в этой чужой стране, а мы только и делаем, что темним и скрываем от них, кто мы есть. Ей кажется, им от этого плохо и страшно. Мешает ощущать уверенность в себе, говорит она. Как будто мы обязаны быть всё время в себе уверенными. Как будто можно знать всё, что хочется. Как будто знание освобождает нас от страхов. И вообще, говорю ей, меньше знаешь — крепче спишь. Подумаешь, чего-то не рассказали! Как по мне, мы дали им больше, чем какие-то мутные истории.

Столько лет она уже тут, нигде больше не бывала, а всё равно считает, что здесь — чужбина. Говорю: что ж ты такая робкая курица! Это единственное место на земле, где ты не должна чувствовать себя чужой. Она говорит, раньше так и было, но сейчас она чувствует себя старой служанкой в большом доме, которой позволено заниматься чем угодно, лишь бы не путалась под ногами. У меня больше нет сил ее переубеждать. Болезнь меня подкосила, и теперь я обуза для той, кто составила счастье моей жизни. Это я превратил ее в служанку, которая убирает за мной больным, а взамен получает лишь попреки. Говорение отбирает у меня силы. Зачем она меня заставляет? Почему не оставит в покое?

«Расскажи о своей родине, — просит она, — той маленькой Унгудже из давних воспоминаний. Подлащивается осторожно, чтобы я ничего не заподозрил. — Просто расскажи им о зданиях, улицах, море, словно гид рассказывает туристам. Что там два сезона дождей, длинный и покороче, и рыбный рынок, который в любой сезон лучше обходить стороной».

Я ничего не помню, говорю, но это неправда. Я многое помню и вспоминаю это каждый день, как ни стараюсь забыть. Я думал молчать об этом, сколько хватит сил. Думал, начну рассказывать и не смогу остановиться. Или не буду знать, как сказать: «не спрашивайте меня пока об этом». Или: «не могу сейчас это рассказать». Думал, дождусь момента, когда эти вещи перестанут ощущаться трусостью и позором, и тогда скажу, но этот момент не настанет. Чтобы понять это, понадобилось неожиданно много времени.

Всё случилось очень давно, и сейчас я запутался в молчании и лжи. Нас постоянно уличают в лжи и приукрашивании, не верят басням о наших толерантных, улыбчивых, живущих в согласии древних цивилизациях. Именно это я и хотел бы поведать своим детям, рассказывай я им о том маленьком крае. Что все мы жили мирно, уважительно по отношению друг к другу, хотя среди нас были представители многих религий и рас, — так умеют только мусульмане. А иначе я не знал бы, что им сказать. Я не стал бы рассказывать им о злобе, которая в любую минуту готова прорваться наружу, о планах жестокой расправы, которые дети порабощенных вынашивали в отношении султана и всех, кто их притеснял и презирал. Не стал бы рассказывать о наших распрях и о том, что женщины у нас товар — дяди, братья, зятья продают их, покупают, передают по наследству. О том рассказывать, что женщины сами охотно считают себя пустым местом. И о том, как мы измываемся над детьми. Ну почему мы такие лживые, лицемерные сволочи?

* * *

Как? Она хочет, чтобы я рассказал, как сбежал. Обернулся птицею морскою и взлетел. Перекинулся гадом морским и пробирался по дну океана, по мелким камушкам и валунам. Из ошметков своей трусости собрал плот и уплыл. Как иначе я мог сбежать с острова? Спрятался на судне, понятное дело. Точнее, попытался, но матросы сцапали меня, едва я высунул нос из трюма. Видимо, сработала сигнализация. На тот момент прошло уже три дня. Всё благое бывает связано с цифрой три, и на третий день я выбрался на воздух. Мне вручили фонарь и отправили обратно в трюм убрать за собой. В те дни, поговаривали, безбилетников выбрасывали за борт, но мне повезло: на судне не хватало рук, и меня взяли в команду. Так я и сделался моряком. Пароход назывался «Ява стар». Мое первое пристанище в море.

Дальше было легко, потому что мне нравилась работа, нравилась вольная жизнь на судах и в разных уголках мира. Подолгу сидеть без работы не приходилось. Иногда я оседал где-нибудь на несколько недель, а потом находилось новое судно, и всегда хватало на что посмотреть и чем заняться. К моменту, когда я встретил ее, я прожил так пятнадцать лет. Представьте, сколько всего вмещается в пятнадцать лет, — попробуй-ка перелистни это и начни новую жизнь! Мне было тридцать четыре, вдвое старше, хоть я и сказал ей по первости, что мне двадцать восемь. Не хотел, чтобы сочла меня слишком старым.

Как именно я спрятался? Всё-то ей нужно знать, до последней мелочи. Не дает опустить ни единой подробности моего трусливого побега. Но я не в силах пережить это опять, таким вот образом. Десятилетиями я снова и снова проживал этот момент, и сейчас, стоит попытаться облечь его в слова, мозг цепенеет. Всякий раз, разжимая губы, я ужасаюсь тому, что с них сорвется. Она не слушает отказов. Упрямится, говорит: если ты не расскажешь, как спрятался, то откуда нам будет знать.

В общем, я, скрепя сердце и собрав всю свою волю, сел на лихтер, который направлялся к одному из судов на рейде. Эта идея пришла ко мне за несколько дней до этого. В те дни только и разговоров было, что о политике и независимости, воздух гудел от возмущений и протестов. Горячее было времечко: митинги, марши, пространные речи против ненавистной Британии. И в разгар всего этого на остров прибыл огромный авианосец. Это был корабль британских ВМС «Арк Ройял». Таким способом англичане хотели нас утихомирить. Королевский флот прислал большой военный корабль и поднял в воздух пару реактивных самолетов — они пролетели над островом, преодолевая сверхзвуковой барьер и заставляя детей и животных в панике разбегаться. Директорам нескольких благонадежных школ поступили инструкции, и из числа школьников и студентов были отобраны самые благонравные и тихие для посещения корабля и чаепития на борту. Я к тому времени уже сдал экзамены и окончил учебу, но меня тоже отобрали от нашего колледжа, за почтительность и благонадежность.

Вероятно, наши правители посчитали удачной мысль запугать аборигенов демонстрацией военной мощи, а затем утешить их детишек мармеладками, пирожными и печеньем. Только организаторам этих мероприятий было невдомек, что их юные гости, все до единого, свято верили: во все лакомства добавлено что-то свиное. Кому-то так сказали родители, а дальше все подхватили. Харам, они во всё кладут свиной жир. Так что юные гости вообще не притронулись к еде, а те, что посмелее, с гордым видом выбросили ее за борт. Так и вижу, как моряки молча стоят вдоль борта, заложив руки за спину, и смотрят строго перед собой, а сопливые обезьянки воротят нос от их угощения. Мы все как могли боролись за независимость. Однако до банкета нас провели по кораблю. Показали истребители и вертолеты, частью на полетной палубе, частью в ангарах внизу. Некоторым даже позволили залезть в кабину пилота. Если они думали напугать нас своими технологиями и мощью, то со мной это сработало. Их технологии и мощь повергли меня в страх и трепет. Но кое-какие уголки моего сознания не поддались ужасу. Пока мы осматривали укромные места и закоулки корабля, меня осенило, что на корабле легко можно спрятаться.

К тому моменту я уже несколько недель размышлял, как улизнуть, но размышлял чисто теоретически. Если я хочу убежать, то каким образом? Как это можно осуществить? Посещение военного корабля подало мне конкретную идею. Несколько дней спустя на рейде бросил якорь большой сухогруз, и я сумел пробраться на борт. Грузчики с лихтера, которые делали первую утреннюю ходку, наверняка прекрасно знали, что я задумал, и лишь хмыкнули про себя, когда я сказал, что у меня на судне есть дело. Стоило мне объявиться на пирсе, они сразу поняли, что у меня на уме. Я совершенно не походил на тех оборванных парней с лоснящимися, как у тюленей, телами, которые ошивались в доках и мотались на суда для погрузки-разгрузки. Я же был студент, без двух минут учитель, тощий, как глиста, и одет соответствующе. И весь ужас, который я испытал, когда лихтер отошел от берега, наверняка был написан у меня на лице.

А погнала меня прочь, заставила совершить этот поступок, в который мне теперь с трудом верится, боязнь оказаться посмешищем, а еще возмущение, что меня бессовестно обманули и лишили возможности быть счастливым. Про то — в другой раз, сначала расскажу об этом. Или она расскажет. Она в курсе. Места себе не находит оттого, что я был женат на той женщине, а потом сбежал. И бросил ребенка. Говорю, моя жена — ты, а вы мои дети. Но она говорит, это не по закону. Какому закону? Она моя жена. А по закону моя жена — та женщина, от которой я сбежал. По глазам вижу — злится. Меня обманули в юности, вынудили так поступить. Обвели вокруг пальца. А сами хотели хорошенько надо мной посмеяться. Меня обманули. Долгие месяцы, когда я дрожал от страха и сомневался, правильно ли я поступил, мне помогал гнев. Что вы ко мне всё время цеплялись, мерзкие склочные ублюдки? Лишали всех моих скромных радостей? Гнев помог мне хранить мой секрет и долгое время помогал не поддаваться раскаянию и стыду.

Потому что стоило судну запустить двигатели, меня охватили раскаяние и стыд. Что скажут люди? Что скажет отец? Со злорадством накинется на моего брата Кассима и скажет: вот чего ты добился. Вот что khinzir [6] в колледже сделали с мальчиком. Это они подучили его сбежать. Что с ними со всеми станет? Но я был очень разгневан и научился подавлять свой стыд.

Всё было новым, мир был таким огромным, и я в нем затерялся. Изо всех сил старался затеряться, но труднее всего было перестать трусить. Понемногу я привык — просто плыл по течению, куда меня несло, позволял событиям идти своим чередом. И нередко всё было не так уж плохо. Так я прожил довольно долго, и моя родина всё больше от меня отдалялась. И сам я тоже старался держаться от нее подальше. С наступлением независимости там на годы воцарились насилие и жестокость, что не способствовало желанию вернуться. Ничего забыть не получалось, а труднее всего было забыть ее и убедить себя в том, что, бросив ее, я поступил правильно. Порой — часто — я спрашивал себя: а что если я насчет нее ошибся и этот ребенок действительно наш, а рос внутри нее так быстро, потому что уродец? А ведь если я насчет нее ошибся, она, наверное, сильно беспокоилась из-за моего исчезновения и ужасно обиделась, когда поняла, что я ее бросил. Иногда я прикидывал, сколько лет теперь ребенку, и пытался представить, как он может выглядеть. Тогда приходилось снова себя накручивать, и во мне опять вскипало то возмущение, что некогда погнало меня прочь. Иногда я воображал, как вернусь, а она меня не узнает и будет недоумевать, отчего я так пристально на нее смотрю. Так я жил много лет: нигде надолго не задерживался, бороздил моря там, куда меня забрасывала работа, и не имел ни малейшего представления, как изменить свою жизнь. А потом встретил в Эксетере ее, и вдруг впереди что-то забрезжило.

6

Свиньи (араб.).