Последний самурай

Он сказал: Начните сначала, и, может, через год вам будет что мне показать. Я не обещаю, что мы вас возьмем, но обещаю, что послушаем.

Он сказал: Может быть, вы считаете, что это обещание не стоит года жизни.

И он сказал: Возможно, вы правы, но больше я ничего обещать не могу.

Моя мать пожала ему руку и вежливо сказала спасибо.

Она сказала: А скрипка? Мне нужно работать со скрипкой?

Невзрачный человек рассмеялся + сказал: Это вряд ли. И прибавил, что касательно флейты, альта и мандолины тоже ничего не посоветует.

Он сказал: Но Рубинштейн на флейте не играет и вроде доволен жизнью.

Он сказал: Не знаю, кто вас учит, но… Откуда вы? Филадельфия? Позвоните этому человеку, сошлитесь на меня. Не звоните, если не хотите работать, он мне руки не подаст, но если вы серьезно… А лучше не звоните пару месяцев, попробуйте, поймите, готовы ли тратить время, и если вы серьезно, позвоните ему.

Он записал имя + телефон на бумажке, дал ей, и она убрала бумажку в сумку. Спросила, можно ли играть упражнение в си-мажоре, и он засмеялся и сказал, что 50 % можно играть в си-мажоре, только пусть расслабляет запястье. И она снова его поблагодарила, взяла скрипку альт мандолину сумочку и флейту и ушла.

Через минуту она очутилась на улице, оглядела окрестные дома. Середина дня.

Если б ее взяли в Джуллиард, она бы забралась на Эмпайр-стейт-билдинг и оттуда обозрела покоренный город; Нью-Йорк простерся бы у ее ног.

Лезть на Эмпайр-стейт-билдинг она не захотела и пошла к отелю «Плаза», где Фицджеральд и Зельда танцевали нагишом. Потом рассказывала, что стояла у фонтана, дрожа и плача + понимая, что сегодня — счастливейший день ее жизни, потому что, когда ты младшая из пятерых, никто никогда не относится к тебе серьезно, + теперь кто-то отнесся к ней как музыканту настолько серьезно, что велел по четыре часа в день играть одно упражнение. Если в Джуллиарде сказали так, даже отец обязан отнестись к ней серьезно + каким-то чудом она одна из всей семьи станет настоящим музыкантом.

На самом деле она хотела петь, это правда, но какое-никакое, а начало.

Заморосило, и она пошла в «Сэкс — Пятая авеню» поглядеть на свитера, а потом вернулась на вокзал и села на поезд до Филадельфии.

Приехала домой, все объяснила, и никто, похоже, не понял, что к ней отнеслись серьезно.

Да что он знает? сказал мой дед. Кто о нем вообще слыхал? Что ж мы о нем впервые слышим, если он такой гений?

Мне надо заниматься, сказала моя мать и ушла к пианино. Еще свежо было воспоминание о том, как ее тяжелая рука с тяжелой кистью ковыляет по клавишам. Она положила руки на клавиатуру, и следующий час из гостиной доносился кошмарный рваный шум. Все дети с трех лет симпатично играли на фортепиано; на памяти живых ни один Кёнигсберг не сыграл ни единой гаммы; дед и бабка в жизни своей не слыхали ничего ужаснее.

Раньше они думали, что шопеновскую прелюдию № 24 реминор по 30 раз в день ничто не переплюнет. Теперь они жалели, что прежде не ценили своего счастья. Бабушка даже сказала Линда, может, сыграешь эту чудесную пьеску — помнишь, ты на днях играла?

Моя мать ответила, что ничего, кроме упражнения, ей два месяца играть нельзя.

Между тем все недоумевали, что приключилось с Бадди — взял и уехал с другом, слова никому не сказав.

Моя мать предположила, что он, наверное, поехал в центр приглядеть себе свитер.

Моя мать каждый день занималась часами, и каждый час был мучителен для слушателя и исполнителя равно. Поначалу все думали, что она сдастся. Но день шел за днем, а она все ковыляла час за часом, и это был кошмар.

Она не знала, что еще делать.

Она вспоминала прослушивание минуту за минутой и ежилась от ужаса и стыда, которые тогда ее не мучили, — особенно настойчиво преследовала ее соната для альта с тремя репризами и новым анданте. Одно хорошо — она хоть не запела. Миновало каких-то три недели занятий, но моя мать уже поняла, что никогда теперь не сможет простодушно зайти в аудиторию и показать, на что способна.

Дядя Бадди и моя мать хотели стать певцами, потому что любили оперу, однако не представляли себе, чего им это будет стоить.

Раньше она думала так; само собой, в музыкальные школы не принимают кого попало, там смотрят, какие у человека инструменты, а едва тебя приняли, можно сразу петь. После прослушивания она заподозрила, что дело обстоит несколько иначе. Если нельзя сесть за фортепиано, не одолев эту пустыню работы над техникой, быть может, пустынями окружены и другие инструменты, а также голос.

Моя мать все играла упражнение. Она не пела в школьном хоре, потому что хор чуть ли не круглый год репетировал рождественский концерт. Кто его знает, чего стоит стать певицей?

Моя мать играла упражнение, поскольку Джуллиард сказал, что ей надо играть на фортепиано.

Однажды в гостиную зашла бабушка. Она сказала Ты же знаешь, отец желает тебе только добра. Она сказала Ты сводишь его с ума, каково, по-твоему, такому человеку слушать вот это день за днем? Она сказала Послушай. Решать тебе не к спеху. Ты уже два часа отыграла, на сегодня хватит, поехали в центр, помоги мне выбрать блузку твоей сестре.

Они поехали по магазинам, и бабушка купила ей платье за $ 200, и другое платье за $ 250, и шляпку, и другую шляпку, которая моей матери шла больше, и к одной из этих шляпок пару туфель. Они вернулись домой, и дед предложил моей матери скататься во Флориду, а та отказалась. Они поехали по магазинам, и бабушка купила ей шесть пастельных кашемировых свитеров.

Всякий раз, когда моя мать садилась заниматься, в гостиную заходила бабушка, и моя мать все больше злилась. А дело было вот в чем:

Дед уехал из Вены в 1922-м, осел в Филадельфии, неплохо поднялся. Конечно, музыку с венской не сравнить, но в остальном ничего. Он женился, пристойно пережил Депрессию, а с точки зрения бизнеса война — это хорошо, продажи обручальных колец взлетели до небес. Но с другой точки зрения война переменила его взгляд на вещи.

Родня его по большей части осталась в Австрии. Если ты ювелир, все думают, у тебя денег куры не клюют, рано или поздно приходит письмо, скажем, от человека, который тебе никогда не нравился, и нужно наскрести несколько тысяч долларов на поручительство, а потом не миновать затяжной переписки. Скажем, есть человек, у него степень по машиностроению, год преподавания в университете, скажем, в конце года он вынужден оставить преподавание, поскольку наставления носителя нечистой крови оскорбляют студентов арийского розлива, скажем, некоторое время он работает на производстве, хотя от человека такой квалификации ожидаешь должности повыше, скажем, его зовут преподавать в американский колледж, и ты пишешь в Госдепартамент, а Госдепартамент тебе разъясняет, что, к сожалению, для одобрения заявки требуется минимум двухлетний опыт преподавания. Тебе не миновать затяжной переписки, и однажды ты шлешь заявителю письмо, сообщаешь, что происходит, а ответа нет.

Мистер Кёнигсберг об этом особо не распространялся и кончиками пальцев не касался этого предмета, когда дети говорили, что хотят стать музыкантами, он только твердил, что будущего не предугадаешь. Что бухгалтерия — не конец света. Что секретарша — это нестрашно.

Казалось, фигуры умолчания до того ужасны, что их и озвучить нельзя, и ведь правда совсем нестрашно быть секретаршей или там бухгалтером. Однако Линда видела, как нестрашным пошли заниматься четверо до нее. А теперь выяснилось, что тут ни при чем маккартизм, который по сути своей антисемитизм, переодетый антикоммунизмом, и ни при чем шанс устроиться в Канаде или Бразилии, если нужда погонит. Все дело было в том, что отец не мог слушать, как люди занимаются по стандартной программе лучшей консерватории в стране. Ну, хочешь разрушить людям жизнь — дело твое. Хочешь превратить свой дом в какие-то клятые «Звуки музыки» — дело твое. Но тогда на Гитлера не пеняй.