Последняя глава (Книга 1)
Шрифт:
Когда все, кроме родителей, разошлись, Динни подошла к отцу. Он все стоял перед картиной, правда, теперь перед другой. Взяв его под руку, Динни сказала:
– Папочка, милый, все уладится. Ты же видел, судья был искренне огорчен. Он не мог поступить иначе, но министр внутренних дел может.
– Я думал о том, что сталось бы с нашим народом, если бы мы не надрывались и не рисковали жизнью ради него, - произнес генерал. Он говорил без всякой горечи, даже спокойно.
– Я думал о том, зачем нам и дальше тянуть лямку, если нам не верят. Допустим даже, что этот судья, по-своему, человек порядочный, но где он был бы сейчас, если бы такие мальчики, как Хьюберт, не пошли на фронт добровольцами! Я думал о том, зачем мы выбрали себе такую профессию, - я на волоске от нищеты,
Она видела, как судорожно сжимаются его худые загорелые руки, сложенные за спиной, будто он стоял в положении "вольно", и нежность к нему переполняла ее сердце, хотя умом она и понимала, как нелепо требовать особых привилегий перед лицом закона. "Но скорее небо и земля прейдут, нежели одна черта из закона пропадет". Разве не так гласил один из священных текстов, которые она недавно предлагала использовать для секретного морского кода?
– Ладно, - сказал генерал, - мне надо идти с Лоренсом. Поухаживай за матерью, Динни; у нее болит голова.
Динни задернула занавески в спальне матери, дала ей лекарство и велела поскорее заснуть, а потом снова спустилась вниз. Клер ушла, и гостиная, где еще так недавно было столько людей, опустела. Пройдя в комнату, она подняла крышку рояля и вдруг услышала голос:
– Нет, Полли, ступай спать, мне очень грустно.
В нише, в дальнем конце гостиной, Динни увидела тетю, которая сажала в клетку попугая.
– Давай погрустим вдвоем, тетя Эм.
Леди Монт обернулась.
– Прижмись к моей щеке, Динни.
Динни повиновалась. Щека была розовая, пухлая и мягкая; Динни стало как-то легче.
– Я заранее знала, что он скажет, - заявила леди Монт, - у него такой длинный нос. Через десять лет он дойдет ему до подбородка. Не знаю, почему это разрешают. От такого человека ничего хорошего не дождешься. Давай поплачем, Динни. Ты садись туда, а я сяду сюда.
– А ты плачешь громко или тихо?
– И так и этак. Начинай. Вот тебе и мужчина, не смеет взять на себя ответственность! А я бы взяла ее запросто. Ну, что ему стоило сказать Хьюберту: "Ступай и больше не греши".
– Но Хьюберт и не грешил.
– Тем хуже. Обращать внимание на каких-то иностранцев! На днях я сидела в Липпингхолле у окна, а на террасе прыгали три скворца, и я два раза чихнула. Думаешь, они обратили на меня внимание? А где она, эта Боливия?
– В Южной Америке.
– Никогда не могла выучить географию. Хуже моих карт не было во всей школе. Раз меня спросили, где Ливингстон поцеловал Стенди, и я сказала: "У Ниагарского водопада". А оказывается, совсем не там.
– Ты ошиблась всего на один континент, тетя.
– Да. В жизни не видела, чтобы так смеялись, как смеялась моя учительница, когда я это сказала. Даже слишком... она была такая толстая. А Хьюберт, по-моему, похудел.
– Он всегда был худой, но с тех пор, как женился, выглядит не таким замученным.
– Джин пополнела, и это естественно. Тебе бы тоже следовало, Динни.
– Прежде ты никогда не занималась сватовством так рьяно.
– А что произошло тогда на тигре?
– Вот и не скажу.
– Значит, случилось что-то нехорошее.
– Ты хочешь сказать - хорошее?
– Ты надо мной смеешься.
– Разве я бываю когда-нибудь непочтительной, тетя?
– Да. Ты думаешь, я не помню, как ты написала про меня стихи:
Я обижаюсь на тетю Эм
За то, что она рассказала всем,
Что я не умею шить совсем,
А я шью лучше, чем тетя Эм.
Они у меня даже где-то есть. Я сразу поняла, что ты девочка с характером.
– Неужели я была таким бесенком?
– Да. Ты не знаешь какого-нибудь способа укорачивать собак?
– Она ткнула пальцем в золотистую гончую, растянувшуюся на ковре.
– У Бонзо все-таки слишком длинное туловище.
– Я тебя предупреждала, тетя, когда он был еще щенком.
– Да, но я
этого не замечала, пока он не стал гоняться за кроликами. Никак не может толком перепрыгнуть через нору. И вид у него тогда такой жалкий. Ну, что ж! Если мы не плачем, Динни, что же нам делать?– Смеяться...
– пробормотала Динни.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Динни поужинала вдвоем с теткой, - отец и сэр Лоренс еще не вернулись, мать так и не встала с постели, Клер была в гостях.
– Тетя Эм, - сказала она после ужина, - ничего, если я сейчас поеду к Майклу? В голове у Флер родилось, по-моему, что-то интересное...
– Как!
– сказала леди Монт.
– Ей еще рано... она родит только в марте.
– Ты меня не поняла. У нее родилась интересная мысль, а не ребенок.
– Отчего же она сразу не сказала?
– И леди Монт позвонила.
– Блор, такси для мисс Динни. И еще, Блор, когда придет сэр Лоренс, дайте мне знать; я приму ванну и вымою голову.
– Да, миледи.
– А ты, Динни, моешь голову, когда тебе грустно? В этот мглистый, туманный вечер Динни охватила такая тоска, какой она еще никогда не испытывала. Ее неотвязно преследовала мысль о Хьюберте, он в тюрьме, разлучен с молодой женой, может быть, навеки, и всего через три недели после свадьбы, а что его ждет кпереди - даже, страшно подумать. И все - по вине слишком осторожных людей, которые ко всему подходят формально и боятся поверить ему на слово! Страх сдавил Динни грудь, как духота перед грозой. Она застала у Флер тетю Элисон, - дамы обсуждали, как быть. Оказалось, боливийский посланник уехал отдыхать после болезни, и во главе посольства остался один из его подчиненных. По мнению леди Элисон, это усложняло дело, - вряд ли тот захочет взять на себя какую-нибудь ответственность. Тем не менее она решила устроить для него званый обед, пригласить Флер и Майкла, а если Динни захочет, то и ее. Но Динни покачала головой, - она разуверилась в своей способности обольщать государственных мужей.
– Если уж вы с Флер с ним не справитесь, тетя Элисон, у меня наверняка ничего не выйдет. Но вот Джин, когда хочет, может быть на редкость обаятельна.
– Джин только что звонила. Она просила передать тебе, если ты заглянешь ко мне сегодня вечером, чтобы ты зашла к ней домой.
Динни поднялась.
– Я пойду к ней сейчас же.
Она зашагала сквозь туман по Набережной и свернула в рабочий квартал, где Джин снимала квартиру. На углу газетчики выкрикивали самые устрашающие новости дня; она купила газету, чтобы посмотреть, нет ли там сообщения о деле Хьюберта, и развернула ее под фонарем. Да! Вот оно! "Приговор английскому офицеру. Высылка за границу по обвинению в убийстве!" Если бы эта заметка не касалась ее так близко, Динни вряд ли вообще обратила бы на нее внимание. Ей и ее близким это причиняло такие страдания, а толпу только тешило. Чужие несчастья ее забавляют, а газеты строят на этом свое благополучие! Газетчик был худой, грязный, хромой; и, как ни горька была ее чаша, ей захотелось его порадовать, - она вернула ему газету и сунула шиллинг в придачу. Он уставился на нее, разинув рот: небось, выиграла на скачках, а?
Динни поднялась по лестнице. Квартира находилась на третьем этаже. У самой двери большая черная кошка пыталась поймать собственный хвост. Покружившись, она уселась, подняла заднюю лапу и стала ее вылизывать.
Дверь открыла сама Джин. Она явно собиралась в дорогу, на руке у нее висели трусики. Динни поцеловала ее и огляделась, - она пришла сюда впервые. Двери маленькой гостиной, спальни, кухни и ванной были открыты настежь, стены оштукатурены и выкрашены в светло-зеленый цвет, полы покрыты темно-зеленым линолеумом. Вся обстановка состояла из двуспальной кровати и нескольких чемоданов в спальне, двух кресел и небольшого стола в гостиной, кухонного стола на кухне и стеклянной банки с ароматическими кристаллами в ванной; в квартире не было ни ковров, ни картин, ни книг, только на окнах висели набивные полотняные занавески, да целую стену в спальне занимал висячий шкаф, из которого Джин вынимала одежду и клала на кровать. В отличие от запаха на лестнице здесь пахло кофе и лавандой.