Последняя мировая... Книга 1

— А в двадцать третьем, — сказал Михалыч, — Россия, голодная, послевоенная… И не все это помнят… не все, но такое было. Эшелон с сухарями… Вы представляете — эшелон! Через Ковель и Брест ушел в Германию. Хлеб от русских для революции. Она там была, в Германии, после нашей, была… Вот, представьте: по России и Украине шел эшелон — да, разграбить его, раздербанить, могли на любом километре. Муки в это время не было — вот почему сухари. Каждый, кто мог — от себя, для германской, забытой теперь, революции! Сухари — это значит, что каждый наш человек, советский, последним с германским революционером делился. Последним, каждый…

 — Хорошо же, скоты они, отблагодарили!

— Шикльгрубля твоя, тьфу! — сплюнул кто-то в сердцах.

В этот вечер он был забыт. Не грохнула дверь, не сказал постовой:

 — Выхованец, с вещами на выход.

Не пришлось, при этом закладывать за спину руки. Он вспомнил, как торопливо и вволю напился горячего чая в викентовом кабинете. Вспомнил и то, что Викент ничего не обещал… «Пожалуй, — подумал Мирка, — готовиться к худшему надо. «Ценный я человек!» — усмехнулся он. Правда, которую он слышал здесь, под сомнение ставила, что это так! «Кто я ему? — рассуждал Мирка, — Смешно! Одним больше, другим меньше. Война еще столько нас выдаст в дело таким, как он!» Он вспомнил новое слово и поинтересовался:

 — А что такое Гулак?

Легкий шорох он уловил, вздохи, типа «прочистки горла», но ответ получил не сразу.

— Ты что? — удивленно спросили его, — Туда что ли собрался, Мирка?

— Не знаю… Я не знаю, что это такое?

— Оттуда ж такое в твоей голове? М-да уж…

«Вопрос непростой», — почувствовал он.

— ГУЛАГ, Мирка, это… Про «Беломор» слыхал?

— Беломорский канал? Конечно.

— А знаешь, кто его строил?

— Ну, кто? Народ строил; партия, комсомол.

— И какой же народ?

 — Ну, как… — пожал он плечами.

— А «Путешествие из Петербурга в Москву» читал? — уточнил Историк.

— Радищева? Да, в школе учили, и сам читал.

— Там о железной дороге, ты помнишь?

— Да.

— Вот то же — и «Беломорканал». А ГУЛАГ — это раз может, в сто побольше, и, в основном, — в Сибири.

— Что-нибудь понял? — уточнил другой голос.

— Да… — ответил, совсем неуверенно, Мирка.

— Не дай бог! — услышал он хриплый вздох.

«Ломоть, — подумал он о себе, — отрезанный, никому не нужный…».

А утром, примерно в четыре: он это время угадывал по привычке — в Германии рано светает, в первую половину года, — постовой, так же, без автомата, открыл дверь.

— Кириллов, — назвал он, — Лобойко, Петров… А! Петрова нет уже! Ну, — он тряхнул головой и припомнил, — а Выхованец есть?

— Есть! — отозвался Мирка

 — Видеть тебя там хотят.

— Красный крест? — удивился Мирка.

— Красный, не красный, а крест найдется. Давайте, на выход, живо!

Мирка сложил руки за спину, и, не оглядываясь, вышел.

В конце коридора встретил солдат с автоматом: — Идемте! — сказал он, пропуская вперед.

А в пути он остановил Мирку, и негромко сказал: — Дуй к себе. Позовут, когда надо.

Мирке остро хотелось увидеть маму, сестренку, отца, родной пруд с причалом. Пруд, в котором всегда отражалось что-то: небо, деревья, люди, и летящие в небе гуси. Так остро хотелось, — он чуть не взвыл, и с головой зарылся в подушку, под одеяло.

Снились немцы, а в пруду четко увидел он тени летящих немецких штурмовиков. И вот-вот бы увидел себя: в виде карпика, выдернутого из пруда, кричащего широко открываемым ртом, в оглохшую, равнодушную тишину.

Не успел увидеть, потому, что Григорий Михайлович теребил в плечо.

— А, — протер глаза Мирка, — я понял!

Он вылетел из-под одеяла, подушка слетела на пол.

— Кошмары? — спросил старшина, — А я молока принес.

 — А Викентий Стасович… — пролепетал Мирка.

— Попей молока. А туда успеешь.

— Не звали? — не понял Мирка.

— Нет. Ты пей.

Мирка пил молоко, не зная, что думать, и как быть дальше…

К Викенту он попал поздно, под вечер. Спекся к этому часу от мыслей о том, как быть. Просто понять бы, что происходит. Но что понять, что придумать можно, в неполных семнадцать, когда так непросто не запятнать свои руки?

Он отвернулся от солнца. Оно уходило к земле, на западе, там, где была война. Мирка — спиной к нему, всмотрелся во тьму востока. Там была жизнь. Там, когда-то, был он… Родина, милая, есть ли теперь там для Мирки место? Оттуда, со стороны его родины, наплывали потемки.

— Дописывай, — распорядился Викент. Он вряд ли когда-то спал и умел говорить без предисловий. Мозг его постоянно работал. Это внушало к нему уважение, и какой-то страх. Мирка только вошел, а тот уже протянул бумаги.

— Там, ты помнишь, писали, что «личные данные сообщу дополнительно»?

— Да, — Мирка вспомнил.

— Пиши. Машук…

Мирка внес фамилию.

 — А теперь скажи честно: что-то нового ты в этой жизни вчера и сегодня увидел?

— Увидел.

— Вот интересно. И что же? Историк голоса не потерял?

— Нет.

Викент присмотрелся внимательно. У него, — если видеть их на расстоянии, — проницательные, думающие глаза. Он взвешивал, Мирка видел: взвешивал, Миркины слова. Не торопился, вытащил папиросу, выдул мундштук, смял в двойную гармошку, и закурил. Краем глаза он покосился на стол, под бумаги. Мирка снова увидел там пистолет.

— Мирка вопрос мой ты слышал?

— Да. Слышал. Историк оправдывал высшее руководство страны…

 — Та-ак… — папироса едва не отклеилась от сухих губ. — Оправдывал?

— Да, оправдывал.

— Может, товарища Сталина он оправдывал?

— Думаю, что как раз его он имел в виду.

— А за что же? Чем же товарищ Сталин перед нем провинился?

— Вот, как раз он и говорил, что не провинился.

— Как раз?

— Как раз!

— Так поясни, о чем речь?

— Говорили о голоде.

— Кто?

— Все… — растерялся Мирка. Но уточнил, — Тот, у кого бровь разбита.

— Ага, есть такой…

 — Он еще про эшелон говорил с сухарями.

— Историк?

 — Да, про эшелон с сухарями для революции в Германии.

— Для голодающей, рабоче-крестьянской немецкой армии?

— Я не знаю.

— Так в чем же товарищ Сталин оправдан?

— Во всем виноваты стройки. Великие стройки страны.

— Сталин не виноват?

— Нет. Он не виноват.