Последняя мировая... Книга 1

 — Историк… — задумался Викент, — И лупоглазый… А как остальные?

— Нормально.

— Не поддавались на провокации?

— Нет.

— Сознательный, видишь, народ у нас. Но не все, далеко не все. А наша с тобой задача, Мирка… Мирка — повторил он, думая, — Мир, а ты водки не хочешь?

— Нет, этого не хочу?

— А кагорчика? Помнишь кагор?

— Этого, может быть… — поддался вдруг Мирка.

— Ну, так поди, принеси. Или мне идти?

— Нет, я сам.

— Шкаф открой и возьми котелок. И — давай.

В шкафу Мирка увидел тот же, с которым уже ходил, котелок. Рядом стояла винтовка. Та, из которой он убил немцев. Он знал ее: у нее ожог на прикладе был, в виде размытого круга.

— Спросят: кто и куда — скажешь, вино для Викента. Понял?

Склад уже был под охраной. Но Мирка сказал, как велел Викент, и вопросов не было. Вино принесли из подвала без промедлений. Котелок — до краев…

 — Привет передать ему? — шутливо поинтересовался Мирка.

— Не надо! — грубо ответил солдат.

ВОЗЬМИ ПИСТОЛЕТ, МИРКА!

В двух тарелках стояло мясо, когда он вернулся. А на сковородке — глазунья. Ее три с половиной года не видел Мирка. «Из-под немецких куриц!» — подумал он.

— Пей, Мирка, пей, а напишем после! Историк и лупоглазый, они же, наверное, спят? Так чего ж мы писать должны? Не надо… А как тебе, кстати, спалось там? Не страшно?

— Нормально.

— А если еще, по моей личной просьбе?

— Если надо... — Мирка, не возражая, пожал плечами.

— Нравишься ты мне, Мирка!

Над столом, над горячей глазуньей, сошлись их стаканы.

— Входи, давай, Мирка, во взрослую жизнь. Пей вино с офицером, и говори о жизни.

 — Что говорили о Машуке с Карнауховым? — поев, поинтересовался Викент.

— Викентий Стасович, — опомнился Мирка, — не было заговора, никакого.

— Да ну!

— И Карнаухов, — он ранен.

— В задницу банной шайкой?

— Да, то есть туда... Нога в сапоге — прилетела к нему в окоп… это… — Мирка тут растерялся, — В то место, как раз прилетело.

— Что прилетело? Горошина с неба?

— Лопатка.

— В задницу?

— Да.

— И что? Ты хочешь, чтоб я ему в это место заглядывал?

— А как? — растерялся Мирка.

— Спасибо, Мирка, ты молодец! А смотреть больше некуда мне, так? Плен, — запомни, глупец! — это измена, и только измена Родине, под любым соусом! Значит изменник, как ни крути его — враг своего народа. Враг! Попался — так застрелись! Лопаткой убей себя — есть варианты. А нет под рукой ничего — пусть застрелят немцы. За этим у них не ржавело — сам знаешь. Ты, милый друг, опомнись! Ты хочешь, чтоб я, офицер советский, изменнику в ж… заглядывал, а? Что за честь для меня такая? Спасибо!

 — А если ваш попадется, там, — кивнул Мирка, — среди пленных?

— Кто такой наш?

— НКВДист, например.

— Наши в плен не сдаются, запомни! Клином на голове своей затеши! А встретишь такого, — можешь стрелять мне сюда! — ткнул он пальцем себе в середину лба.

— Ты как хочешь, — вскочил он, — а я этой гадости пить не могу. Не вставляет она, тварь немецкая! Мне — водки русской!

Он встал, и пошел скорым шагом к шкафу. Выбросил из него винтовку, немецкую каску. Достал водки.

— Вот что русскому надо! Вот! — махнув рукой, он налил себе полный стакан.

— Народной вины не бывает, — прокомментировал, неожиданно, Мирка.

— Историк сказал?

— И сам так думаю...

— Так кого же тогда, голова ты баранья, вы с ним обвинить горазды? Ты ж не тупой, Мирка! Кого? На кого намекаете а? Вот тебе Мирка и выводы! А ты говоришь мне…

Винтовка валялась там, возле шкафа с открытой дверцей.

— Чего на нее Мирка пялишься, а? Узнаешь? Так меня застрели теперь! Ты умеешь, я видел. Убить — за тобой не станет! На это ты мастер! Все это видели. Все! А то вон — смахнул он бумаги, — по-тихому хочешь приговорить меня, — пистолет возьми. Я ничего не скажу тебе. И ничего тебе даже не будет. Бери!

Ох, как легко показалось Мирке вот так и сделать! Он горячился в мыслях, чувствуя правоту: разве не видел своими глазами, НКВДиста в плену? Видел, вместе с другими, ждущими смерти так же, как он, — и не по его вине… НКВДист, о котором таким, как Викент, не расскажет Мирка, — способен был умереть за других. Небо с землей он с Викентом. Мирка память его будет свято хранить: не всех эта память достойна! И не таких, как Викент, сто процентов! До боли обидно, что потерял его Мирка, что такие, как он, покидают, случайно, мир. Викент выпивал второй стакан водки. Показалось, что он в этот миг хотел быть убитым… Мирка сник.

— Что же мы делаем, Мирка? — спросил Викент, отставив стакан, и не морщась от водки, — Иди!

Мирка поднялся. Перешагнул через брошенную винтовку, задел ногой каску: он захмелел. В кабинет беспокойно нырнул солдат, который был в коридоре.

Уходя Мирка слышал:

 — Или мне показалось: Родине ты быть полезным мечтал? О подвигах грезил? Ты ребенком когда-то был, а?

Мирка шел четко и прямо. Земля качалась: справа налево, и наоборот, а ноги несли ровно. И совесть его была чистой. Он добрел до своей подушки, в которую можно было плакать.

Не заплакал еще, и не заснул, пришел старшина.

Принес от Викентия обе тарелки с мясом, много хлеба и сковородку. С Викентом, не замечая этого, не успел поесть Мирка…

 — Питаться усиленно нужно, Мирка, — сказал старшина.

Родина снилась в ту ночь. «Утро страны», — так называлась картина, или плакат, который он видел в клубе и в библиотеке. Сталин, на первом плане: усатый, усталый, думающий человек. А за ним — поле и трактора. Легкая пыль над распахиваемой землей. Снилось, что Мирка шел из школы. Он это помнит прекрасно: старался идти задками, а не по главной улице. Так нравилось больше: никого не встречая, мог о своем, сокровенном, думать. Он остро мечтал тогда: воображение рисовало, в деталях, — как он совершает подвиг.

Дерево было на полпути. «Змея родила» — так о нем ляпнул однажды друг Алеша. Дерево было извилистым, с темно-зеленой, раскидистой кроной. И вот, — представляет Мирка, — что успевает заметить под ним, как догорает бикфордов шнур. Рядом ранец. А в ранце — взрывчатка. В последний момент, грудью бросаясь, Мирка тот шнур обрывает.

Он даже, о, бог мой, — даже в гробу себя видел! Погибшим героем. В сером, любимом своем пиджачке, с октябрятской звездочкой. В пилотке. И голова — не глазницами в небо — а в профиль. Так, почему-то, видел… И только сейчас это вспомнил, а всю войну, весь Освенцим, грезил мамой, сестричкой, папой. Себя-то как бы не видел… В его кумачовом гробу, были положены две винтовки. Винтовки Мосина, 1901 года. Нравились форма ее, дух ее, цвет. Он из дерева делал такую. Она у него была.