Последствия больших разговоров

Пальцы Севы сжались на ее запястье, и Эша подняла голову, оглядывая холл, в котором сейчас толпились все Говорящие, кроме тех, которые были на постах. Но они должны были вот-вот вернуться - Шаю закрывали - и на сей раз всерьез. Не хватало также Ейщарова и Михаила, и, несмотря на глубочайшее раздражение по отношению к первому и столь же глубочайший антагонизм по отношению ко второму, Эша беспокоилась не на шутку. Ейщаров где-то вместе с неГоворящими нейтрализовывал взбесившиеся вещи и допрашивал их хозяев. Старший же Оружейник вообще пропал, и до него никто не мог дозвониться. Из неГоворящих в офисе остались только несколько женщин, Леша-Говорящий-с-Геной, да двое молодых людей, посещавших "Шевалье" вместе с Ейщаровым. Руки одного из них, все в мелких порезах, были обработаны и заклеены пластырем уже здесь - ехать в больницу, как и Эша со Славой, он отказался категорически.

Все в холле находились в крайней степени подавленности, даже охрана у входа бдела подавленно, а Сашка, Танечка, Любочка-Стилистка и Анюта, младший Техник, примостившись на диване у лестницы, ревели в голос. Паша - младший Футболист - сидел на подлокотнике дивана и усиленно протирал свои очки, старательно удерживая на лице строгое выражение, но его глаза подозрительно блестели. Музыкант, осунувшийся и постаревший, сидел прямо на ступеньках и курил, стряхивая пепел себе на туфли и глядя перед собой невидящими глазами. Рядом оседлал перила Шофер, посматривая на Музыканта как-то жалобно. Остальные приглушенно переговаривались, то и дело хватаясь за телефоны. Только Лиза-Оригами, восседавшая на коленях отца, весело болтала ногами и недоуменно оглядывалась, не понимая, что происходит. Шталь заметила, что почти каждый в холле то и дело с опаской косится то на лампы, то на мебель, то на прочие вещи, и вскоре начала чувствовать исходящую от вещей растерянную обиду. Не выдержав, она сказала:

– Перестаньте!

Эша не объяснила, что именно нужно перестать, но остальные поняли и на время прекратили метать на обстановку тоненькие, недоверчивые взгляды, а лицо Зеркальщика и вовсе сделалось виноватым. Их можно было понять - в каждой вещи теперь чудился потенциальный враг. Ничего не известно, ничего не доказано - и все теперь боялись подняться в свои наполненные вещами кабинеты. От фонтанчика с сатиром, простиравшим мраморную руку в тщетной надежде обнять чьи-то плечи, все сели подчеркнуто подальше.

Так-то вы их любите?! Это же ваши вещи! И мы со Славой, и Никита, и Ольга с тетей Тоней, и Степан Иванович с Ванечкой - все ездили к чужим вещам. Господи, как же хорошо, что Сева не попал к той кровати! Четыре вещи - и ни одного промаха! Четыре вещи, которых не почувствовали их Говорящие. Четыре вещи, которые напали на Говорящих. И неизвестно, сколько их еще. Но откуда они взялись? Кто их сделал? И по какому принципу?

Люстра, которая не считает себя люстрой...

– Не можем же мы теперь все время тут сидеть!
– наконец подал голос Костя с перил.
– Это... Сколько же еще...

– Олег сказал, чтобы все дожидались его здесь!
– холодно произнесла Нина Владимировна, крутя в пальцах массивную золотистую зажигалку.
– Так и будет.

– Но надо же хотя бы узнать... Я бы мог съездить...

– Один уже съездил!
– грохнул Сергей Сергеевич, втыкая недокуренную сигарету прямо в ступеньку, отчего в Шталь всплеснулось профессиональное уборщическое возмущение.
– Съездил! И где он теперь?!
– Музыкант закрыл лицо ладонями.
– Дурачок, дурачок... Говорил же я ему - дождись!.. Надо было дать по голове!.. зато живой бы был!

Костя смущенно съежился на перилах.

– Ювелирши с сопровождением поехали, а толку?
– пробормотал Ковровед.
– Олька, говорят, совсем плоха.

– Хоть в больницу бы съездить, - пробурчал Шофер.

– Ты врач?!
– с неожиданной яростью спросила Нина Владимировна.

– Нет...

– Ну вот и сиди! По телефону скажут все, что надо! Сейчас неизвестно, что, где и как на тебя отреагирует!

– Еще ничего не ясно, - запротестовал Шофер.
– Ничего не доказано! Всего лишь несколько вещей...

– Лично мне доказательств хватает, - мрачно произнес Скульптор, сейчас смотревшийся в своих темных одеждах очень зловеще.

– Ладно, - примирительно сказал Костя, - можно же поступить просто. На Славку напала люстра. На Ольку - камни. На Никиту - рояль. Их собеседники. Нужно просто держаться подальше от своих вещей, когда выйдешь отсюда. Я буду держаться подальше от машин, ты - от статуй...

– Как ты себе это представляешь?
– ехидно поинтересовался Ковровед.
– Машины везде! Статуи - их конечно, поменьше... А те же деревья...

Его фраза прервалась громким рыданием старшего Садовника, которая, не сдержавшись, присоединилась к уже звучащему с дивана плачу. Валера чуть покраснел и зачем-то посмотрел на часы.

– Значит, выйти должен ты, - констатировал Костя.
– Ковры на улицах не расстелены.

– Я никуда не пойду!
– буркнул Валера.
– Я буду ждать ответов и четкого плана.

– Ты будешь ждать, пока Георгич все сделает за тебя?

Ковровед открыл рот, но вместо него зазвучал младший Таможенник, сообщивший, что они могут препираться сколько угодно - он все равно никого не выпустит, а любой, кто попытается пройти, получит в ухо без всякого учета половой принадлежности. Вика, младший Кукольник, возмущенно вскочила, но тут офисная дверь распахнулась, и в вестибюль ввалился перепачканный кровью человек, чья правая рука представляла собой огромный ком из нежно-розового женского свитера, изуродованного красными потеками. Человек громко и изощренно ругался, и от него почему-то исходил сильнейший и невероятно разнообразный запах специй. Никто из охраны не попытался воспрепятствовать его появлению, и Эша, не сразу узнавшая прибывшего, поняла, что это, вероятно, кто-то из своих.

– Аптечку, - грохнул человек, временно перестав сквернословить, и оглушительно чихнул, - кресло и бутылку водки!

Кто-то, громко топая, пробежал в правую часть коридора, кто-то кинулся вверх по лестнице, а младший Садовник немедленно устремился к человеку, который повалился в пододвинутое Лешей кресло и снова принялся ругаться. Только сейчас Эша опознала в нем Михаила. Левая щека старшего Оружейника была шафранно-желтой и местами оранжевой, глаза налились кровью, украшенный ссадиной нос покраснел и распух, а в прорехе аккуратно вспоротой на груди рубашки виднелся узкий подсыхающий порез. Он сердито оттолкнул Леонида Викторовича, попытавшегося осмотреть его руку.

– Отстань, Викторыч, я ж тебе не гладиолус!

– Я по образованию врач, между прочим!
– напомнил младший Садовник.

– Ты педиатр!

– Какая тебе разница?!

Михаил с подозрением оглядел младшего Садовника, точно оценивая свои шансы выжить после осмотра, затем осторожно размотал мокрый от крови свитер и продемонстрировал изувеченную руку. По немедленно обступившей его толпе прокатилось громкое "Аааах!"

– Твою-то мать!
– сделал медицинское заключение педиатр.
– Ты чего сюда приперся, тебе в больницу надо немедленно!

– Слышь, педиатр, ты веревочкой завяжи - и ладно!
– Михаил протянул здоровую руку, и кто-то сунул ему в пальцы дымящуюся сигарету.

– Кретин, ты ж инвалидом можешь остаться! Ты...
– Леонид Викторович осекся, видя, что Михаил его совершенно не слушает. Тогда он схватил принесенную аптечку и занялся его рукой. Старший Оружейник, одним затяжным глотком опустошив доставленный стакан водки, скрежетал зубами от боли, изощренно ругался, а в перерывах между ругательствами чихал и рассказывал, что произошло. Шталь, получив посудинку с водкой, выпила треть, сморщилась и сунула стакан Посуднику, который, благодарно кивнув, запил водкой свой коньяк.