Послы

Стрезер ждал: Сара, со своей стороны, тоже должна была сыграть в этом спектакле; он вдруг задержался на мысли, что она осталась дома — в свое первое парижское утро, — отпустив с Чэдом остальных; если она осталась, то только потому, что еще вчера вечером они с Уэймаршем договорились: он придет и застанет ее одну. Хорошее начало — ничего не скажешь! — для первого дня в Париже. Как забавно все обернулось.

А мадам де Вионе продолжала в том же серьезном тоне:

— Вы, пожалуй, сочтете меня назойливой, но мне ничего так не хочется, как познакомить мою Жанну с американской сверстницей — с истинно обаятельной девушкой. И, видите, я надеюсь, вы поможете мне в этом — надеюсь на вашу доброту.

Манера, в которой произносилась эта речь, ошеломила Стрезера: ему открылись бездны, зияющие под ней и за ней, о которых он не подозревал, а интонации ее голоса почти испугали: он начинал догадываться о причинах. И так как Сара, невзирая ни на что, медлила с ответом, это дало ему время подать ее просительнице знак сочувствия.

— Позвольте заметить, дорогая леди, в поддержку вашей просьбы: мисс Мэмми действительно обаятельнейшее создание. Прелестнейшее среди самых прелестных.

Даже Уэймарш — у него и впрямь нашлось что добавить на данную тему — вовремя пришел в движение:

— Да, графиня, в этом вопросе — я имею в виду американскую девушку — ваша страна должна, по крайней мере, уступить нашей право сказать, что мы можем подать вам пример. Правда, в полной мере красота американской девушки доступна лишь тем, кто знает, что можно у нее почерпнуть.

— И именно это, — улыбнулась мадам де Вионе, — я намерена сделать. У меня нет сомнений: мы многому можем у нее поучиться.

Это было замечательно! Но вряд ли не менее замечательным оказалось и то, как под мгновенным воздействием этого ответа Стрезер, сам того не желая, бросился в другую крайность.

— Возможно, и есть чему! Только, ради Бога, не умаляйте достоинства вашей дочери. Мадемуазель де Вионе — само совершенство, — решительно принялся он объяснять миссис Покок. — Да-да, совершенство. Мадемуазель де Вионе — сама изысканность.

На это Сара лишь вскользь обронила «Да?», что, пожалуй, ничего доброго не предвещало. Даже Уэймарш на этот раз явно признал необходимость восстановить справедливость в отношении упомянутых фактов и, наклонившись к своей союзнице, произнес:

— Мисс Джейн очень красивая девушка… в принятом французском стиле.

Почему-то у Стрезера и мадам де Вионе это вызвало приступ смеха, хотя Стрезер тут же поймал брошенный Сарой на говорящего взгляд, в котором подспудно, но безошибочно стояло: «И ты, Брут?» Недаром Уэймарш намеренно смотрел поверх ее головы. Меж тем мадам де Вионе, воспользовавшись паузой, продолжала идти к поставленной цели своим путем.

— Мне, право, жаль, что я не могу выдать мое дитя за перл творения — хотя это сразу все упростило бы. По-своему она очень хороша, но, разумеется, иначе; и сейчас вопрос — в свете того, что говорилось, — в том, не слишком ли иначе; слишком иначе, я имею в виду, чем тот замечательный образец, какой, по всеобщему признанию, создала ваша чудесная страна. Правда, с другой стороны, мистер Ньюсем, которому этот тип хорошо известен, как наш добрый ангел — он человек большого сердца! — делает все, что может… чтобы избавить нас от роковых предрассудков… для моей застенчивой крошки. Право же, — заключила она, после того как миссис Покок, все еще словно бы неохотно пробормотала, что переговорит обо всем этом со своей золовкой, — право же, мы будем ждать вас, сидеть и ждать, и ждать. Замолвите же за нас слово! — Последнее предназначалось Стрезеру.

— О, если бы за этим дело стало! — отвечал он. — И все же попробую. За мною дело не станет. Я сам болею за вас всей душой! — заявил он и в доказательство этого тут же отправился с нею и проводил до кареты.

Часть 9

XXII

— Сколько ни бьюсь, — говорил Стрезер мадам де Вионе несколько дней спустя, — не могу вытянуть из них даже случайного признания, что Чэд уже не тот молодой человек, какого они последние три года с неодобрением наблюдали с другой стороны океана. Они упорно отмалчиваются на этот счет; хотя, должен признать, в качестве политики — parti pris, [84] игры с дальним прицелом, как это у вас называется, — такой образ действий весьма примечателен.

84

предвзятого мнения (фр.).

Настолько примечателен, что наш друг, мысленно представив себе эту тактику во всем объеме, остановился перед любезной хозяйкой. Его визит не длился еще и десяти минут, а он уже, поднявшись со стула, в надежде одолеть волнение, вышагивал перед ней взад и вперед, как имел обыкновение вышагивать перед Марией Гостри. Он явился в назначенное время, минута в минуту, но был весь как на иголках, раздираемый между желанием обо всем ей рассказать и сомнением, есть ли ему что рассказать. За короткий промежуток между встречами его впечатления, вопреки возникшему в их отношениях осложнению, умножились — впрочем, он уже откровенно, уже прилюдно признал это осложнение. Если мадам де Вионе на глазах у Сары втащила его в свою лодку, на сегодняшний день не было ни грана сомнений, что он там остался, а его мысли часами были заняты лишь одним: как содействовать тому, чтобы ее лодка плыла. В эту минуту они с мадам де Вионе были, как никогда, заодно, и он воздержался от восклицаний и укоров — они замерли у него на губах еще в отеле. Ему нужно было сказать ей вещи поважнее, чем попрекать неловким положением, в которое она его поставила, тем более что, как он очень быстро рассудил, положение это было скорее всего неизбежно. Однако такая точка зрения — вернее, позиция — не разъясняла и половины из того, что, по его расчетам, входило в предостережение, которое мадам де Вионе предстояло выслушать, как только он перешагнет ее порог. Она отвечала очень кротко: он слишком спешит; и добавила добродушно, что, если она сохраняет спокойствие, ему, несомненно, сам Бог велел. Он сразу ощутил ее присутствие, сразу почувствовал, насколько ее тон и все в ней действуют на него умиротворяюще и прежде всего — один из признаков ее благотворного влияния, — с какой приятностью он беседует с ней. К тому моменту, когда он изложил, почему его впечатления — даром что они умножились — не переставали внушать ему беспокойство, казалось, он провел с ней в дружеской беседе не минуты, а часы. Беспокойство же его вызывалось тем, что Сара была умна — умнее, чем до сих пор имела случай это обнаружить. Нет, он не стал бы утверждать, будто ее проницательность явилась частичным следствием прямого доступа в глубины, которыми отличалась ее мать, да и, учитывая всю глубину прозорливости миссис Ньюсем, снаряд, туда опущенный, вряд ли достиг бы дна. Однако нашего друга нет-нет да посещали опасения, что при наметившихся темпах сближения с миссис Покок, он, пожалуй, вскоре вынужден будет признать, что ему порой начинает казаться, будто он имеет дело с самой миссис Ньюсем. Сара, надо полагать, непременно догадается, что происходит у него в душе, и это, естественно, позволит ей еще больше его терзать, а с того момента, когда она будет знать наверняка, она сможет терзать его всласть.

— Но почему «сможет»? — Его собеседницу явно поразил употребленный им глагол.

— Так уж я устроен — думаю обо всем сразу.

— Вот уж чего ни в коем случае не нужно делать, — улыбнулась она. — Думать нужно о как можно меньшем числе вещей.

— Да, но тогда нужно уметь сделать правильный выбор. Я только хотел сказать — я ведь изъясняюсь не без усилий, — что миссис Покок как раз очень удобно наблюдать за мной. Я некоторым образом пребываю в подвешенном состоянии, и ей видно, как я кручусь и дергаюсь. Ну да ничего, я выдержу. Покручусь и выкручусь.

Мадам де Вионе не преминула оценить эту картину и, по его ощущению, искренне сказала:

— Не знаю никого, кто вел бы себя с женщиной таким рыцарем, как вы со мной.

Рыцарем он и хотел быть; но даже под утверждающим его рыцарство взглядом чарующих глаз не мог поступиться истиной.

— Когда я говорю о подвешенном состоянии, — рассмеялся он, — я имею в виду также и решение своей судьбы.

— О да… и вашей также!

Этим она умаляла его благородство, и поэтому посмотрела на него еще ласковее.

— Однако я не собираюсь занимать вас разговором о своей особе, — продолжал он. — Это мои маленькие беды, и я упомянул о них просто как о части тех козырей, которыми владеет миссис Покок.

Нет, нет! Как ни велико было искушение, как ни томила неопределенность, каким бы облегчением ни было сейчас открыть душу, он не станет говорить с ней о миссис Ньюсем, не станет перекладывать на ее плечи беспокойство, овладевшее им, когда Сара Покок с явным расчетом избегала упоминать имя матери. Представляя интересы своей матери и выступая ее представительницей, она ни разу — тут-то и таилась угроза — не назвала ее имени. Она не передала никаких поручений, не вспомнила ни одного вопроса, а лишь со скучающим видом человека, соблюдающего приличия, отвечала на те, которые задавал он. И делала это в особой манере — словно снисходя к учтивому, но не стоящему внимания бедному родственнику, седьмой воде на киселе — так что они казались нелепыми в собственных его глазах. К тому же, спрашивая о том или о сем, он по большей части опасался предать гласности то обстоятельство, что последнее время был лишен непосредственных, частных известий, хотя по всем канонам должен был ими располагать — обстоятельство, на которое Сара, исходя из своей глубокой политики, не позволила себе и намека. О всех этих странностях Стрезер ни в коем случае не собирался сообщать мадам де Вионе, сколько бы они ни заставляли его вышагивать взад и вперед. Он и не сказал о них ни слова, как не сказала и она — у нее тоже были свои высокие представления о приличиях, — но к концу десятой минуты его визита это отнюдь не уменьшило радости от близости с ней, большей, — ведь он спасал ее! — чем ему когда-либо представлялся случай прежде. В итоге взаимные недомолвки нисколько не нарушили гармонии между ними, хотя в глубине души оба знали, о сколь многом они промолчали. Ему очень хотелось повернуть ее на разговор — критический — о миссис Покок, но, верный принятой линии поведения, которую считал воплощением чести и деликатности, Стрезер даже не спросил, какое эта леди произвела на нее впечатление. Впрочем, он и так знал, не причиняя графине лишнего беспокойства, чтовызвало у нее недоумение: она не могла понять, почему Сара, при ее данных, лишена обаяния; но именно этот главный вопрос оставляла про себя. Стрезера очень интересовало, что она думает об этих данных, которые у Сары, несомненно, были и оценку которых по законам хорошего вкуса ему хотелось услышать, но отказал себе, сочтя чрезмерным, даже в этом удовольствии. Сегодня она, как никогда, казалась ему своего рода примером счастливого проявления дарований. Да и как могла женщина, чье обаяние созрело на совсем иной почве, найти его у Сары? С другой стороны, в отличие от мадам де Вионе, Сара обходилась и без обаяния. Однако оставался самый главный вопрос: что думает Чэд о своей сестре, и тут же сам по себе следовал второй: как оценила брата Сара. Вот об этом они могли говорить, и говорить с полной свободой, обретенной ценой запрета на остальные темы. Однако и тут возникала трудность: пока они ограничивались лишь догадками. За эти день-два Чэд так же мало подсказал им, как и Сара, а мадам де Вионе созналась, что даже не видела его после приезда сестры.

— И вам уже кажется, что прошла вечность?

Она отвечала с полной чистосердечностью:

— Да, не скрою: мне его недостает. Иногда мы видимся ежедневно. Вот такая у нас дружба. Понимайте как знаете. — Она лукаво улыбнулась искрометной улыбкой, нет-нет да озарявшей ее лицо, не раз озадачивая Стрезера: как, собственно, должен был он это понимать? — Но Чэд поступает совершенно правильно, — поспешила она добавить. — Я желаю ему всяческой удачи и ни в чем не хочу ему мешать. Лучше уж я три месяца его не увижу. Я просила его быть с ними ангелом, да он и сам это понимает.