Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума
Шрифт:
— Вообще-то мы здесь в гостях, Билл, — сказал я.
Он пристально огляделся, словно бы держа в кулаке невидимую зрительную трубу.
— Вы правы, Ник, — сказал он. — Пора сменить заведение. Янки не любят, когда им напоминают, что они в гостях, — добавил он с деланным гундосым новоанглийским акцентом.
В следующем погребке ему было понравилось, но нарумяненный гарсон с подведенными глазками от души поздравил мистера Атсона, которому удалось подцепить такого славного мальчика (кто имелся в виду — я
Отплевываясь и отряхиваясь, мы отправились на площадь Контрэскарп. Люди на многочисленных автобусных остановках с удивлением разглядывали редкий в этих широтах «роллс-ройс». Кафе «На любителя» находилось на своем прежнем месте, и его так и не удосужились проветрить с тех самых пор, как мы с Рене Гилем в моменты острого безденежья хаживали сюда и проводили вечера в плотном воздухе, целиком состоявшем из табачного и винного перегара.
Прислонившись к обитой цинком стойке, Атсон сразу же погрузился в юношеские грезы о временах сухого закона.
— Ник, это было золотое время, — говорил он, рассматривая синий граненый стакан с толстым дном. — Мои девки недавно подсунули мне «Великого Гэтсби».
Это все про меня, Ник, это все про меня!
— Наверняка автор бывал у этой стойки, — сказал я. — Стоял вот здесь же, на этом самом месте…
— Извините, месье, — сказал бармен. — Но месье Фицджеральд никогда не стоял у стойки, а сидел вон в том углу. У него были слишком короткие ноги, — добавил он, как бы извиняясь за Фицджеральда.
— Да, — сказал я. — Для этого марафона у него были слишком короткие ноги.
— Вообще-то за этим столиком не сидят, — сказал бармен. — Но за пятьдесят франков…
— Старых? — спросил я. Бармен расхохотался.
— Ну, до этого мы еще не опустились, — сказал он. — А вашему спутнику не вредно и посидеть.
— В лучшие годы мой желудок вмещал галлон виски, — насупившись, сказал Атсон.
Я взял его за рукав и потащил к столику, огражденному от прочих красным бархатным шнуром.
— Дайте нам по бутылке очень сухого хереса, — сказал я, — и что-нибудь поесть — на ваше усмотрение. Мы сегодня с утра на ногах.
— Про галлон я не соврал, — сказал Атсон.
Его телохранитель у входа, выразительно жестикулируя, беседовал о чем-то своем, профессиональном, со здешним вышибалой.
— Билл, а на кой черт вам телохранитель? — спросил я.
— Таскать кошелек, — расплылся Атсон. — Ненавижу чеки. Государству ни к чему знать, с кем и за что я расплачиваюсь.
— Вы сражались за это государство, — напомнил я.
— Ну и что? — сказал он. — Это не повод для близкого знакомства, — он погрустнел и задумался. — Ник, может вы объясните: почему ни в одном баре, где я сидел, с посетителей не берут по пятьдесят франков просто так? А вот мы отдали — и не жалко.
— А черт его знает, — сказал
я. — Вообще-то надо бы. Одно могу сказать точно — сам Фицджеральд не имел в этом деле и одного процента.— Вот суки, — сказал Атсон.
— Писатель должен жить долго, — сказал я. — Особенно в России.
— Кстати о России, — воскликнул Атсон. — Еще во времена своей молодости я здесь же, в Париже, слышал легенду о русском коктейле, который так и назывался «молодость»… Говорят, что никто не мог устоять на катушках после одного-единственного стакана.
— Коктейль «молодость»? — повторил я задумчиво и внимательно вслушался в звучание. — «Йорз»… А, так вы имеете в виду ерша? Есть такой коктейль. Секрет его мне известен.
— Поделитесь?
— Секрет за секрет. Кто хлопнул Кеннеди?
— Тоже мне — секрет, — фыркнул Атсон. — Вся деловая Америка знает. Ник, а почему это вас интересует? Он вам тоже был должен?
— Не он лично. Должок перешел по наследству от Рузвельта.
— А-а, вот вы о чем… Теперь концов не найдешь. И… э-э… О таких вещах не принято говорить, Ник, но уже, наверное, все равно. Мы взрослые люди. Сколько вы ему дали?
— Двадцать миллиардов золотом.
Атсон откинулся на спинку стула и громко свистнул. Подскочил гарсон.
— «Баккарди», — коротко распорядился Атсон. Гарсон упал духом.
— Тогда водки, — сказал я. — Смирновской со льда. Пива темного, густого, лучше чешского. Нет чешского — тащите немецкое. В крайнем случае — «гиннес», опять же черный.
— И две дюжины калифорнийских устриц, — добавил Атсон.
— Калифорнийские недавно кончились, — нашелся гарсон. — Могу предложить португальские — они ничем не хуже.
— Из Паломареса, — сказал я. — Разговаривают с едоком на трех языках.
— Можно послать за остендскими…
— Пойдемте отсюда, Ник, — заплакал Атсон. — Здесь я опять в гостях. Подумать только — в Калифорнии любой бродяга…
— А на Волге топят печи сушеными осетрами, — добавил я.
Видя наши поползновения встать, хозяин заведения подбежал собственнолично с извинениями и заверениями, что все требуемое доставят немедленно и сразу, а гарсон за грубость будет в присутствии заказчика кастрирован, расчленен, отлучен от церкви и уволен без выходного пособия.
Кончилось все тем, что в дальнейший путь мы тронулись втроем с уволенным и отлученным гарсоном, заявившим во всеуслышание, что во всем Великом городе он не знает более постыдной, вонючей, паскудной, отталкивающей, претенциозной, разорительной, низкопробной, позорящей честь Франции, коллаборационистской, петеновской, буржуазно-империалистической дыры, чем кафе «На любителя», куда ни один уважающий себя Фицджеральд сроду не заходил, и даже неприхотливый Хемингуэй заглянул один раз, постоял в дверях, плюнул и ушел.