Потерянная, обретенная

Жозеф, присутствовавший при разговоре, заметил:

– Если мадемуазель так несчастна от этого резного дуба, мы можем попытаться чем-то его замаскировать…

– Эти громадины? Не представляю, как это сделать. Натянуть ткань? Шелковые обои?

– А где твои ширмы? – вспомнила я. – Те, от Короманделя?

– О-о, Вороненок, ты права!

Мы нашли на складе короманделевские лаковые ширмы, и мать заказала еще несколько комплектов. Она отдала сто тысяч золотом за антикварный ковер, расставила повсюду золотистые бархатные кресла, кушетки и канапе. Зеркала раздвигали перспективу, делали обстановку таинственной, словно в любой момент можно было из гостиной шагнуть в зазеркалье. Из стен и с потолка лился мягкий свет. Повсюду в китайских чернолаковых вазах были расставлены букеты – их приносили гости и поклонники, а если маме вдруг казалось, что цветов недостаточно, она звонила в магазин и заказывала еще. В цветочном магазине шустрая девушка-цветочница говорила мне, что хозяева привозят целый стог белых цветов «специально для Шанель». При этом я не могла не вспомнить повозки, подъезжавшие к воротам обители викентианок, девочек в серых платьях, выглядывавших из ворот, нарядных торговок. Как далеко это теперь было от меня! В доме стали бывать знаменитые писатели, художники, музыканты. Раньше нас так не баловали визитами. Играла роль отдаленность виллы – не каждый богемный персонаж потащится в Гарше. Теперь же нас прямо-таки замучили посещениями. На улице Фобур Сент Оноре, в доме номер три, создалась совершенно особенная атмосфера творчества, утонченности, поэзии, свободы. Я выбрала для себя две комнаты, прилегающие к библиотеке. Теперь у меня был собственный кабинет с огромным столом, письменным прибором из лунного камня и модной новинкой – радиоприемником. По вечерам, покрутив ручку настройки, я слушала Эйфелеву башню. На ней установили радиостанцию.

А в гостиной воцарился огромный черный рояль «Стейнвей». И маму, и меня в обители учили играть на рояле – о нет, даже не на рояле, а на фисгармонии. Разумеется, мы не рисковали сесть за инструмент и исполнить «Свейте гнездышко» или «Жила-была пастушка», когда рядом были Стравинский, Дягилев, а порой и Жан Кокто. Кокто мне нравился. Я влюбилась бы в него по уши, но он не интересовался женщинами. Зато понятно говорил о сложном и все умел объяснить. У нас бывал Пикассо, который женился на русской балерине по имени Ольга и венчался с ней в том самом соборе Святого Александра Невского, в который привел меня Александр. Пикассо даже иногда оставался ночевать у нас в гостевой спальне. Он рисовал меня – быстрыми тычками карандаша по белому листу. Пикассо был мне симпатичен, а вот мать, кажется, побаивалась пронзительного взгляда его черных глаз, мало говорила с ним и была особенно любезна.

Иначе складывались ее отношения с поэтом Реверди. Этот человек неприятно напомнил мне неудачный роман с Кристианом. Тоже южанин, с кудрявыми черными волосами, оливковой кожей, тщательно одетый и причесанный, он был сложен куда хуже, чем Кристиан, да и вообще с первого взгляда показался мне похожим на пошляка Серта. Но потом я поняла, что ошибалась, когда прочитала его стихи. Сборник назывался странно: «Кровельные плитки».

Я подошла к нему в гостиной и попросила подписать мне книгу, а потом сказала:

– Мне понравились ваши стихи, но я многого не поняла.

– Неужели? – грозно спросил он и сдвинул брови. Но напугать меня гримасами было невозможно. Я ответила:

– Пожалуй, будет лучше, если вы почитаете вслух.

И он прочел то самое стихотворение, которое очаровало меня и показалось таким непонятным:

И не было ничего в пустоте,

Кроме ее бесплотного черного тела,

только осколки неба,

только лоскуты черной материи.

Она повисла меж домом и небом,

верней, перед правой ставней окна.

Но таким большим ей казалось небо

и дыры между туч,

что незаметны были днем,

что она неотрывно глядела внутрь,

в мою комнату.

Отблеск пламени от камина,

должно быть,

казался ей звездой. И я хотел думать так же.

И глаза ее там, за стеклом, на холодном ветру.

Шанель тихо ахнула, как с ней бывало всегда при сильном душевном волнении, и оно передалось мне. Тихий шорох прошел по гостиной, словно мистическое дуновение…

Я была благодарна матери за то, что она, оказывается, умеет тонко чувствовать поэзию, и благодарна Пьеру за то, что он открыл для меня это ее качество. Он показался мне прекрасным в эту минуту, так преобразило его вдохновение и признание…

Вскоре я зачем-то вышла из гостиной, и мать вышла за мной. Как хорошо я вижу ее в ту минуту – ее заостренный, весь из ломаных линий, облик с годами не затушевался. Засунув руки в глубокие карманы жакета, она покачивается с носка на каблук, улыбается мне ласковой улыбкой, про которую я хорошо знаю, что она в любую секунду может смениться оскалом, и говорит всего два слова:

– Он мой.

Потом она поворачивается на каблуках и возвращается в гостиную.

Я тогда ушла к себе. Помню смутное ощущение обиды, до краев наполнившее сердце. Мне вовсе не нужен был Пьер Реверди, я не представляла его в качестве своего возлюбленного. Тем более что его отличали забавные странности, в которых я усматривала признаки начинающейся шизофрении. Вот, к примеру: однажды во время пышного обеда он вдруг радостно загикал и ринулся вон из дома, хотя на улице шел проливной дождь. Жозеф бросился за ним с плащом и зонтом, но вернулся обескураженный – поэт собирал в саду виноградных улиток и наотрез отказался вернуться. Бедняге дворецкому пришлось таскаться за ним по саду и держать над ним зонт. Пьер всегда что-то чинил, выпиливал лобзиком, вырезал по дереву. Но починенные им звонки не звонили, замки не открывались, а ночная лампа заискрила так, что я не на шутку испугалась. Он не очень-то умел вести себя в обществе, не обладал манерами, мог посреди беседы вдруг замолчать и молчать часами, пожирая собеседников пламенными взорами. Он презирал буржуа, «плевал на эти проклятые деньги», но с детской радостью рассматривал подаренные ему матерью роскошные часы, подносил их к уху, наслаждаясь тиканьем – неужели и в самом деле он не понимал, что они тоже куплены за «проклятые деньги»? Он желал смерти человечеству, предрекал конец света и весело сообщал, как славно будет, когда «гнойная язва» исчезнет с прекрасного лица земли, – но однажды привел к Шанель маленькую бродяжку, которая была так грязна, что ее можно было поместить только возле кухни, и так голодна, что, пока кухарка наливала ей супу, съела огромный ком сырого теста.

– Я бы привел девочку к себе, но у нас у самих в доме нет еды. Анриетта, бедняжка моя, сидит голодная, – наивно сообщил Пьер.

Анриетта была его жена. Она никогда не показывалась. Я знала только, что она работает швейкой в каком-то неизвестном ателье. Шанель после обеда заворачивала в бумажный пакет слоеных пирожков, фруктов или еще чего-нибудь – гостинец для Анриетт.

Реверди был атеистом, грозил кулаком небу и ругал «разжиревших попов», но как-то объявил, что на него снизошла милость божия, и окрестился. Никакой перемены в нем заметно не было, милость божия не давала о себе знать видимым образом, но, очевидно, побудила его через пару лет сжечь все рукописи и удалиться к стенам монастыря Святого Петра, где он со своей маленькой швейкой и прожил до конца дней.

Но до того у него случился роман с моей матерью. Ее не заботили причуды избранника, не волновала ожидающая его жена. Она всегда брала то, что хотела, и ей было плевать на все, когда речь шла о ее желаниях.

Я не успела заметить, как они сошлись, – была немного занята, знаете ли.

Глава 20

Мне говорили, что это был несчастный случай, но я не верила. Не верила, когда раздался телефонный звонок, и потом, когда стояла, окаменев и прижав к уху трубку, пока не подошел Жозеф и не взял ее у меня. А в ушах все еще звенел голос Рене. Я не верила, когда меня везли в Довилль по ночной дороге, сыпал мелкий дождик, свет фонарей казался размытым. Не верила, когда увидела Рене с бледным виноватым лицом, – точно она, в самом деле, могла быть в чем-то виновата! Ее живот уже был очень заметен. Я не верила, когда убеждала в приемной коронера, что вполне могу увидеть своего утонувшего жениха, поскольку я доктор, мне не привыкать. И все же я не ожидала того, что мне пришлось увидеть, была не готова к зрелищу распухшего тела, неестественно бледного, обнаженного… Не была готова увидеть его глаза с мокрыми, слипшимися ресницами, которые целовала на рассвете…

В полиции сказали, что он утонул во время ночного купания. Вышел прогуляться перед сном и не вернулся. Утром прислуга в отеле забеспокоилась, а когда он не появился и вечером, заявила в полицию. На берегу, на пляже, нашли одежду Александра, но не всю. Видимо, пиджак уже позаимствовал какой-то бродяга. На третий день тело прибил к берегу шторм. Следов насильственной смерти на нем не обнаружили.

– Вероятно, он слишком далеко заплыл. Мы не оповещали вас, надеялись, что он все еще жив и вот-вот объявится, – сказал мне муж Рене. Я пожала ему руку. Я-то знала, что Александр не мог далеко заплыть. Он был совершенно неспортивен. И было довольно прохладно. Лето кончилось. И ему вообще не нравилась идея ночных купаний.

– Можно перепутать, в какой стороне берег, – как-то очень серьезно добавил муж Рене.

Вдруг с ним случилось именно это? Вдруг он перепутал, в какой стороне берег, и поплыл дальше, дальше, к горизонту, в голубую бездну, из которой нет шансов вернуться живым? О чем он думал в ту минуту, когда последняя судорога сжимала его грудь, когда угасало сознание? Не обо мне ли? А я сама – я-то плыву в правильную сторону? Или мой берег все удаляется?

Я полагала, что это могло быть самоубийство. Но Александр был истово верующим человеком. Он не мог наложить на себя руки.

Это могло быть убийство. Он вышел пройтись перед сном, выкурить папиросу на свежем воздухе. К нему подошли какие-то бродяги, потребовали денег. Он мог вступить в драку. И тогда его просто выбросили через парапет в море. А пиджак с бумажником забрали.

Но если речь идет о самоубийстве или убийстве, то в этом есть и моя вина. Если бы я была рядом с ним, там, где мне и полагалось, я бы его уберегла. Не пустила бы гулять ночью, спасла.

Полиция забрала кое-какие документы, и через некоторое время мне намекнули, что Александр мог быть связан с некоторой организацией, осуществлявшей шпионаж на территории государства, когда-то называвшегося Россией. Тогда дело становилось ясным, совершенно ясным: убийство по политическим мотивам. Я не могла бы ничего исправить, ничему помочь. Но я все равно продолжала чувствовать вину. Она сжигала меня изнутри. Я проклинала себя за то, что судьба подарила мне любящего человека, чистого, честного, хорошего, а я не смогла оценить этого подарка, растратила его, проиграла.