Потерянные в прямом эфире

Олеся. Олеся! ОЛЕСЯ!

Так долго откладываемые эмоции накрыли меня с головой, и в неясном порыве бешенства я ударил кулаком по стене коридора, рыча себе под нос. Даже музыка из Сенькиной комнаты терялась на фоне того, что сейчас творилось в моём сознании.

Олеся.

Смешно ли, но я так боялся встречи с ней. Боялся и... мечтал. Скрытно, тайно и неочевидно, как если бы это было что-то постыдное — хотеть встретить её после стольких лет молчания, после всего того, что было. Нет, я никогда не строил глупых надежд по поводу того, что однажды она захочет вернуться. Она ушла, и мы оба понимали, что это навсегда. А грустить и страдать... на это попросту не оставалось никаких моральных сил. У меня на руках был Сенька нескольких месяцев от роду и острая потребность что-то срочно сделать со своей жизнью.

Я и делал… Вернее, мы делали, с Арсением, преодолевая все трудности шаг за шагом, ведь иных вариантов не было и быть не могло.

И лишь годы спустя, я вдруг поймал себя на мысли, что мне не всё равно, как там ОНА. Мысль мне не понравилась, я честно окрестил себя идиотом и попытался запихать её в самый дальний уголок своего сознания. Но это оказалась не так уж и просто: образ Олеси все эти годы, как самое страшное наваждение, норовил прорваться наружу в никому не нужных воспоминаниях, в бредовых снах, в ненавистном мне чувстве ностальгии, в Сенькиных глазах...

Сжал-разжал кулак. Руку после удара о стену саднило, костяшки пальцев начинали опухать, принимая неприятный лиловый оттенок с вкраплениями крови. Как глупый юнец, ей-богу.

***

С первого взгляда собственная комната обещала подобие покоя, но я уже знал, что это обман. Практически всё здесь хранило следы пребывания Олеси Юрьевны Бодровой. Чуть смятая постель, вещи, торчащие из приоткрытого шкафа, тонкий запах духов, едва ощутимо витавший в воздухе...

Сеня пришёл ко мне сам.

Я как раз сидел на кровати и смотрел в точку перед собой, пытаясь понять, можно ли считать, что наша с ним жизнь пошла трещинами, или же ещё есть шанс однажды вернуть всё на свои места.

— Она не такая уж и плохая, — с вызовом заявил сын, становясь у меня за спиной. Я бросил быстрый взгляд на панель телевизора, что висел на стене напротив. Сенька в отражении выглядел угрожающе: взгляд исподлобья, с чувством сжатые кулаки, надутые губы.

Тяжкий вздох вырвался сам собой.

— А я когда-то утверждал обратное? — вопрос прозвучал сухо, но тут вся проблема была в том, что из двух крайностей эта была наиболее приемлемой.

Ребёнок замялся, а потом еле слышно выдохнул: «Нет».

Я рискнул обернуться назад, глядя на сына, на что тот сразу же подобрался и повторил уже более громко:

— Нет.

Понимающе кивнул головой. Моё отношение к Олесе было слишком сложным, чтобы описать его в привычных категориях, но Арсению знать об этом было необязательно.

— И?… — протянул, подталкивая сына к следующему витку мысли.

— Но это будто бы всегда подразумевалось.

— Сень…

Я устало покачал головой, но отпрыск и не думал останавливаться.

— Нет, правда. Когда я спрашивал о том, почему ма… она ушла, ты говорил, что она не смогла иначе. И что так было лучше для всех… Но это всё равно звучало так, словно ей было плохо с нами.

— Плохо с нами и она плохая — разные вещи, — с тяжестью на сердце заметил я, устало зажав переносицу пальцами.

— Да, наверное… Но я всё равно обижался на неё, злился…

На душе стало совсем паршиво. Я, конечно, догадывался, но Сенька партизаном молчал все эти годы, а я… а я наивно полагал, что делаю достаточно, чтобы мой сын не чувствовал себя ущемлённым.

— И что же изменилось?

Арсений выдержал паузу, словно собираясь признаться в чём-то нехорошем. Я даже успел напрячься.

 — Ваш разговор. С дядей Славой, — пряча глаза, пояснил мой ребёнок.

С трудом подавив в себе острое желание выматериться и треснуть самого же себя чем-нибудь тяжёлым по голове, выжидающе посмотрел на Сеньку:

— Тебя не учили, что подслушивать нехорошо?

— Вы громко спорили, — фыркнул он, явно соврав. В тот вечер мы разговаривали вполне спокойно, я вообще становился крайне сдержанным в минуты максимального гнева. Но да, он был прав, мне следовало учесть тот факт, что ребёнок с детства обладал избирательным слухом.

— И что ты слышал?

— Славка, он… ругался на тебя, на… Олесю. Говорил, что ты кретин, раз всё ещё не вычеркнул её из своей головы после всего, ею сотворённого.

Да, я прекрасно помнил наш диалог с Макаровым, случившийся за неделю до моего отъезда на этом самом месте.

В последние годы на меня временами находила бессонница. Мешать она особо не мешала, скорее даже наоборот, позволяла заняться бумажной работой, которой всегда было в достатке. Славка, прекрасно знавшей о моей привычке работать по ночам, тогда вернулся со своего очередного загула и, обнаружив полосу света под моей дверью, решил заглянуть на огонёк. Заглянул. Удачно для себя и неудачно для меня, как раз в тот самый момент, когда я пялился на экран ноутбука, на котором мелькало смазанное изображение Олеси (прямая трансляция из студии была так себе), ведущей свой ночной эфир для неспящих.

— Ты — чокнутый сталкер, — объявил тогда Макаров, вмиг протрезвев. После расставания с Юлькой у него проклюнулась неумолимая тяга к «приключениям».

От досады я заскрежетал зубами, представляя, как мой интерес выглядит со стороны. Самое смешное, что всё действительно вышло случайно. О том, что Олеся работает на радио, я знал давно, иногда даже ловил нужную волну, с какой-то мазохистской настойчивостью вслушиваясь в её игривые интонации. Потом, правда, сам же себя ругал, бросая это гиблое дело на пару месяцев, пока во время очередной бессонницы во мне не возрождалось алогичное желание услышать знакомый голос из прошлого. Но вот онлайн-трансляцию открыл впервые. Опять-таки неясно зачем. Дурацкий порыв увидеть своими глазами то, какой она стала. В конце концов, она мне сына родила, а это к чему-то, да обязывало, даже если ей моё чувство долга тысячу лет не нужно было.

В общем, какие бы мотивы мной не двигали, но оправдываться перед другом я не собирался.

— Да пошёл ты, — «по-взрослому» велел Славке, захлопнув крышку ноутбука, словно ставя точку в этой досадной истории.

Но Макарова это, конечно же, не остановило, скорее, даже наоборот, лишь больше раззадорило его стремление обличить степень моего идиотизма, раз я до сих пор не выкинул из головы эту проклятую вертихвостку (в его понимании — «законченную стерву»). Но он ошибался, Олеся никогда не была вертихвосткой. По крайней мере, я предпочитал думать именно так.