Потерянный альбом

…Вообще, будет даже забавно, если он добавит в спектакль и такую часть: часть о парне, каком-нибудь страдающем актере, который настолько беден, что под другим именем сам выступает собственным рекламщиком; и мы видим, как он говорит по телефону с агентом по кастингу, лихорадочно расхваливает другое имя, которое принадлежит ему же, — а потом, когда проваливает прослушивание, разрывает сам с собой контракт…; а что, может и сработать…; я бы подсвечивал снизу, красным и пурпурным, и это бы как влитое встало между Крикуном и Двойным Дриблером — просто как влитое…; вообще, я ему теперь это даже и предложу, правда…; хотя не знаю, принимает ли Кен чужие идеи для сюжетов, даже если они хорошие; типа — очень сомнительно; вряд ли принимал хоть раз, но, должен сказать, недавно он правда стал в чем-то помягче, расстался со своей гребаной иллюзией, типа, железного контроля: как вот, пример, в среду вечером, все мы как бы удивились, скажем так, вольностям Кена…: Кен пришел вовремя — как обычно — пропустить стаканчик на дорожку в подсобке, и там были я, еще звукач Билли и Натали, которая у нас по гриму Кена (Марио, наш бесстрашный режиссер, давно перекочевал на свою следующую постановку); Кен все еще был в уличном, в своих обычных джинсах и ботинках, хотя уже в гриме, и мы просто трепались о пустяках — кажется, главной темой было адище Натали из-за ее домовладельца, — когда Кен с бухты-барахты достает из джинсовой куртки жестянку из-под леденцов, полную кокса; ну, тут уж речь Натали о домовладельце иссякает, спонтанно затихает, не только из-за священного явления, но и потому, что это же такой сюрприз: типа, у Кена есть политика: во время представления — ни граммульки, и, хоть он об этом ни слова не говорил, предполагалось, что от нас ожидается то же самое; однако вот она, земная милость божья, да еще в таком объеме — просто мое почтение, и мы все так и захихикали, потому что, ну, просто не верилось…; и вот мы все там стоим, мозги у нас слюни пускают, и тут Кенни, как бы, при этом потупившись, Кенни такой берет и говорит:

— А, гори оно все…; это же наша последняя неделя, а..?

и идет к столику в углу, и садится; ну, короче, мы же просто солдаты в армии, тут-то никто не спорит, так что я, Билли и Натали просто такие подходим, подтягиваем стулья, присоединяемся к его подготовке, демонстрации и употреблению этой дури промышленной мощности; и, короче, пока мы готовимся и пока угощаемся, все поднимаем головы и видим друг у друга в блестящей улыбчивости глаз такие фразы, как Ну, мы же и правда подошли к завершению нашего, по словам Кенни, самого последнего сотрудничества, и Ну, в конце концов, этого хочет сам Кенни, и Блин, какая же лепота…; и занюхав по доброй паре дорожек на брата, а также, надо добавить, заглянув в бутылку «Абсолюта», которую откуда-то раздобыл Билли, — типа, почему бы и нет? — мы все сидим и угораем, когда Эрик, помреж, объявляет пятнадцать минут до начала; так что Кенни вскакивает, все остальные отрываются и направляются на боевые посты, и немного погодя я уже за осветительским пультом, перепроверяю первые задачи; ну, короче, к этому моменту я уже близко познакомился с нешуточным таким химическим вознесением, и тут так получается, что мой кайф вполне совпадает с кайфом зрителей, которые теперь стекают по проходам и горизонталят к своим местам, все на нервах, потому что, ну, они же сейчас увидят представление великого Кеннинга Флэка!; и зал понемногу, типа, заполняется до пределов сидячей человеческой вместимости, и возникает обычное ощущение дышащего ожидания, хорошая одежда в сочетании с восприятием в духе «давайте-уже-развлекайте», свежего кондиционированного сдержанного предвкушения, когда внезапно в наушниках мне дают сигнал: и вот я затеняю свет в зале, как раз когда монстр звука Билли заводит ревущий гитарный риф, оглушающий публику до молчания с воздетыми бровями; затем Билли вжаривает вступление на барабанах, они грохочут и топочут, и я навостряю уши, а потом плескаю на стену за сценой снаряд люминесцентного зеленого, как раз когда клокочущая ярость музыки находит брешь и переходит в тарахтящий супербыстрый фанк в четыре четверти…

…И тогда выходит Кенни, неосвещенный и зловещий, его силуэт делает ровно шесть пантерных шагов, пока не встает на отметку в центре сцены и не замирает спиной к публике; и потом там стоит, типа, просто стоит — неподвижный, хотя и пропитанный невидимой неотвратимостью, — пока его чернота не начинает внезапно покачиваться на пятках, четыре, пять, шесть раз; и тогда я обдаю его пятном астрально-янтарного света, и он подскакивает, вскидывая ноги сзади и спереди, в гитаристских движениях, бьется и извивается под саундтрек Билли, как хеви-металлист; и потом, покорчившись под пыхтящий слышимый напор музыки, делает свой спрингстиновский прыжок, приземляется во внезапной тишине и полном освещении, в основном оранжевом и желтом: жилистый парень в фирменных черных джинсах и футболке…

…И потом моментально переходит к первой части, почти не двигаясь и робко заговорив гнусавым голосом о том, как то и дело ломается ксерокс в кладовке — как ему приходится открывать ксерокс и вырывать исковерканную бумагу из его кишок; и ему уже четыре раза, говорит он, пришлось отвоевывать заляпанные страницы у теплого металла; и каждый раз — одна и та же херня, говорит он: приходится прочищать лоток, потом закрывать разобранного монстра, потом ждать, пока он перезагрузится, потом возвращать стопку страниц, потом бессильно наблюдать, как весь процесс опять зажевывается; но в этот раз, говорит он, он уже реально психует, потому что сто копий внутренней двухстраничной памятки от начальника Джейка надо сделать быстро, просто кровь из носу, потому что копии и так уже опаздывают на четыре часа; и он объясняет, что он в «Эквитабл Иншуренс» новенький и он суперрад получить работу, потому что искал ее семь месяцев после того, как его уволили с оплатой за две недели из «Филипа Морриса», через два дня после того, как у его матери нашли рак матки; и поэтому после четвертого отключения ксерокса он решает отнести памятку Джейка в платный копировальный центр на углу, просто лично отнести профессионалам, чтобы это стопроцентно напечатали, и расходы взять на себя; так что он втихую спускается на служебном лифте, который завешен противоударной изоляционной тканью, и юркает через черный ход; потом заворачивает за мусорные урны на улицу, выходит за угол на Кинсман-роуд и торопится мимо фасада «Эквитабл» под дневным солнцем, не желая попадаться на глаза начальству; и подходит к копировальному центру всего в двух заведениях от «Эквитабл», когда чувствует что-то у ног и внезапно замирает как вкопанный; и вот он опускает глаза и видит, что его за лодыжку схватил бомж — что бомж просто потянулся из своих картонки и хлама, где он свернулся калачиком, и вцепился одной рукой в ногу Кена; и Кен, типа, пытается его стряхнуть, дергает и брыкает ногой, и орет — Эй, типа, Эй, — но неподвижное тело — ни в какую; и вот Кен один на улице, опаздывает, ему ужасно стыдно, с оригиналом памятки Джейка, а бумажки мнутся и гнутся, и он психует, потому что выглядит все так, будто последний человеческий жест этого попрошайки — держаться смертельной хваткой за аргайловый носок Кенни; и так далее — и вот Кенни чувствует себя как дома, в образе; и, как обычно, публика — с ним, тут же и целиком с ним, сердцем и душой, реагирует, как единая связанная нейронная сеть, взрывом смеха, потом — нервного смеха, потом — гортанным удушьем стыда и ужаса, потом — реальной нервозностью, а потом — опять смехом…; и вот, другими словами, нам всем хорошо, все здорово, публика в таком же восторге, как и я…

…И короче, после этого Кенни продолжает вести людей по сегментам: дальше Мусорщик — где от меня требуется особое внимание: нужно следовать за Кеном желто-лиловым прожектором и одновременно выделять темное пространство помоек, в которые он залезает, — и потом он переходит к Мелиоратору, это прям классно; и в общем и целом начинает казаться, что вечер удался, представление хорошее, мощное: смех обрывается, где положено, и точно так же слезы коллективно сглатываются, а потом зал реально погружается с головой в беспроигрышный момент — на «Адском ландромате», — когда Кенни хлещет подряд пол-литровые «Курсы»: уже на двух третях первой банки зал бешено свистит и улюлюкает, а когда он вскрывает второй пивас и запрокидывает — очень медленно — вверх дном, ну, они так с ума и сходят…; после этого нормально заходит «Пока видит Бог», как и «Биоразнообразие», потом мне можно чуток передохнуть на Роберте Уилсоне, где только неподвижный лазурный цилиндр в полумраке, никакого движения или затухания; но как бы на этом моменте, именно здесь, я начинаю замечать, что, по непонятной мне причине, творится что-то странное: как я сказал, Кенни изображает Роберта Уилсона — его туманность, его просчитанную инфантильность, его лаконичную эгоманию, — но тут посреди движений и манер Уилсона в игру Кена — то есть в Роберта Уилсона — как будто вкрадываются отрывки Мелиоратора; в смысле, сперва у Кена ни с того ни с сего ходят желваки, как у Мелиоратора, слегка сбивая речь Уилсона, а потом он изображает моргание всем лицом в стиле Мелиоратора; ну, в зале еще никто, конечно, не просек, но я-то вижу ясно как день, это чертовски очевидно; и должен сказать, мне это кажется малость странноватым: это явно не прием, тем более незаявленный, — для такого Кенни слишком дисциплинирован; но когда он переходит к следующей части, «Маммоне», то снова-здорово: посреди пресмыкательств Маммоны в центре сцены — очень смешного момента — снова возвращаются части, заготовленные для Мелиоратора; но теперь еще ярче — он снова работает желваками и моргает всем лицом вдобавок к тому движению, когда Мелиоратор яростно чешет голову сбоку, и даже слышится намек на хриплый контрабандистский голос Мелиоратора; и я сижу за своим пультом и, ну знаете, думаю, э?..; это не типичный Кенни — чтобы так размывать границы; обычно его персонажи выпуклые, как резьба по дереву, — но вот опять большое моргание Мелиоратора, причем эта хрень все более и более выраженная; Мелиоратора, конечно, критики упоминают чаще всего, и — наверное, неизбежно, — именно на него почти всегда громче всего реагирует зал, хотя люди все еще даже не заметили, что происходит, — и упс, вот опять пошел Мелиоратор, в этот раз в Троглодите, и теперь опять, но даже еще сильнее, в Погосте; и вот объясните: какого хрена Мелиоратор делает в Погосте?; ну, меня-то, должен сказать, все это начинает уже понемногу веселить, когда во всех персонажей Кенни начинает влезать Мелиоратор — особенно в Погоста, чей рэп о квазиорганическом мыле точно не должны портить эти желваки, и он не должен звучать этим бандитским голосом; но Кенни, типа, продолжает шоу, просто идет от сегмента к сегменту и как будто не замечает, что делает, или не переживает, и, надо сказать, мне до сих пор очень хорошо, совсем даже не плохо, так что я решаю Почему нет? Подыгрывай, и вот начинаю подкидывать световые решения Мелиоратора в Борца за Свободу, на котором мы сейчас остановились; постепенно гашу мелиораторское размытие золотого слева в глубине сцены и кладу пятно на авансцену, где стоял шезлонг; и эффект, должен сказать, действительно уморительный, когда сцена начинает разлагаться еще и визуально; а потом, типа, сижу я такой, кайфую со всего этого, как вдруг замечаю, что Билли, наш проныра, смекнул, что происходит, и поддерживает за звуковым пультом, добавляя в общую солянку звук марширующих сапог и незапланированный щебет сойки от Мелиоратора — а я это слышу и, типа, так и вижу, как Билли-бой покатывается за звуковым пультом, прямо за животик хватается от смеха, который приходится сдерживать; и все же в зале никто как будто не замечает, реакция обычная, смеются и гримасничают везде, где надо, транс непробиваем, и по ходу следования сегментов мы с Билли так и продолжаем подкидывать апроприированные у Мелиоратора звуки и свет, пока Кенни не становится практически одним персонажем, почти целиком сохраняя нервные движения, тики, позу и подачу Мелиоратора во всех последующих персонажах и монологах; и блин, я-то к этому времени уже почти под пультом, мой пресс так и разрывается от подавленного хохота, и не представляю, как там держится Билли, когда вдруг из зала доносится какой-то вой или вопль, такое огромное ревущее горловое извержение, откуда-то из района оркестровой ямы:

НО Я НЕ

Я НЕ

Тогда я тут же прихожу в себя, встаю за пультом, потому что вой был громким; и оглядываюсь, и очевидно, что где-то что-то пошло не так — что-то реально пошло не так; и вижу, что Кенни тоже бросил все, что делал, выпрямился и вышел из образа; и я бегу к краю кулис у авансцены и выглядываю за просцениум, и тут вижу в семи-восьми рядах от сцены мужика, где-то лет под сорок, здорового и в бежевом костюме, но с распахнутым воротом и перекошенным набок галстуком; и он стоит в конце правого ряда у оркестровой ямы, раскинув руки по сторонам, и бьется спиной и затылком о стену зала, прямо-таки бьется снова и снова; и, типа, он сплошь выпученные глаза и зубы, и ревет, просто ревет во всю глотку:

И ЧТО ТЫ ЗНАЕШЬ О

О

И ЧТО ТЫ

ЧТО ТЫ

Сперва зал, кажется, думает, что это часть представления: все на своих местах, смеются, обернулись к нему или с улыбкой переглядываются с соседями, но скоро становится понятно, что это по-настоящему, что это не отрепетировано, и тогда все вскакивают и убираются подальше от бешеного; и начинаются крики и ужас, и все приливают к противоположной стене, и толпа проталкивается как можно дальше; и тут все начинают спотыкаться друг о друга, лезть по головам, типа, все панически торопятся по узким рядам или забивают проходы; и посреди этой неразберихи пытается пробраться охрана, но их утягивают тела, стремящиеся в другую сторону, синие формы барахтаются и пытаются пробиться через распуганную публику:

И ВТОРОГО ШАНСА НЕ БУ

Тут я чувствую, что у меня за правым плечом дышит Кевин, один из работников сцены: он тоже вышел посмотреть; и вот мы просто стоим и смотрим на этого мужика, на этого несчастного мужика, как он просто-таки бьется затылком о стену и бушует, просто-таки бушует, руки, пиджак и конец галстука трепыхаются, и все трясется — бедолагу целиком охватил мозговой хаос:

И НЕ БУДЕТ ВЕЧНОЙ ЖИ

Тут Кевин говорит, с уважением, что он читал о таком, о том, как человек может внезапно спятить — что у некоторых просто запрограммирована предельная близость к допустимому отклонению, потом однажды эта изначальная слабость каким-то образом пробуждается и узел развязывается:

ПОТОМУ ЧТО УТРАЧЕННОЕ

НЕ ВЕРН

Тогда наконец черный охранник из «Афанасьевского» сумел пробиться через толпу и вывалился в пустоту перед бешеным — пустоту из-за того, что вся публика смылась в другую сторону; тогда охранник, подняв обе руки перед бедным неудачником, подходит к нему реально медленно, реально медленно, пытается уболтать, но бешеный просто бросается со своего места у стены и нападает на охранника, а тот отскакивает назад в кресла и спотыкается; и теперь люди реально занервничали, все серьезно напряглись, хоть бешеный и метнулся обратно об стену, — и вот тут Кенни медленно идет к бешеному со стороны сцены, приближается, держа руки на высоте груди; и пытается успокоить, заговорить, шажок за шажком, говорит медленно и мягко:

— Ну все, мужик…: просто успокойся… просто выдохни…

ПОТОМУ ЧТО ОНО ПОХОРОНЕНО

ОНО ПОХОРОНЕНО В МОЕЙ КРОВИ

— Ну все, мужик, ты справишься…; да, у тебя получится…

И Я ПОХОРОНЮ

Я ПОХОРОНЮ ВАС В СВОЕЙ КРОВИ

И Кен подходит, и он совершенно спокоен, и, приблизившись, вытирает себе лоб, и все говорит, просто спокойно говорит:

— Потому что берег каменистый, и шаги толкутся и теснятся, но ноги не тонут, я ковыляю ко шву во времени, здесь, где небо проглатывает море: Дай мне подойти так близко, чтобы увидеть, что тебя не достигнуть; скажи мне, что это приостановленное падение, мое продвижение, есть приближение к тенденции, чтобы я достиг мимолетности и прозрачности — прозрачности непроницаемой; покажи мне, что мое страдание растет, поскольку это константа, а сам я уменьшаюсь; научи меня видеть нежность в этом ужасе — вечность моей хрупкости; разреши мне черпать силы из этой бесконечности, где шаг сливается со скольжением, а различие становится сходством; дозволь мою неистощимость; покажи, что я шаблон для подтверждения времени, когда двигаюсь так быстро, что не вижу перемен: Ты тень на генеративном краю меня: будь достижим, но невозможен; докажи мою конечность, растянутую бесконечно; научи видеть, что, страдая, я продолжаюсь; сделай из моей мимолетности нечто долговечное…

— Короче говоря, да — можешь себе представить? — вот я снова сажаю деревья, но в этот раз сделанные из языка — и там и там все дело в корнях, понимаешь ли (как видишь, я буквально-таки горожу огород) — (эм-м…) — но се есть правда; знаю, наверняка тебе кажется, что я переменчивая, вся такая эксцентрично-непостоянная, но просто парень, с которым я жила, оказался чуток шизиком — ох уж этот мой дар к неестественному отбору, — и потому подошло время перемен, снова, подальше от этого маньяка с его музыкой, — и Хомский тут полная-преполная противоположность: он страстный, но сдержанный, бесконечно благоразумен, однако ж извечно открыт для дебатов и дивергенции (-тности?) — и вот так я начала с ним работать / исследовать / учиться / развиваться — на фоне фонем! — и се есть верно: Хомский едва ль не первым (так мне мыслится) выдвинул соображение об универсальной грамматике (видимо, в противоположность «парамаунтной» или «XX века-фоксовой») (прости) (ну правда, не удержалась) — се есть врожденная языковая способность, то есть лингвистическое умение, входящее в наш большой злой биологический арсенал, — и теперь, лет тридцать спустя, это все еще сомнительно, многим еще не хочется в это верить — но я верю (ноя, верю), подстригая тут свои языковые деревья…