Повесть из собственной жизни. Дневник. Том 2
Шрифт:
День был великолепный. Такая осень, такие четкие и рельефные дома, совсем билибинские тона [279] .
10 июля 1933. Понедельник
Когда Игоря обижают или бывают к нему несправедливы, я, кажется, готова бываю плакать (а иногда и плачу). За обедом Бор<ис> Аф<анасьевич> несколько раз делал ему замечания, видимо, из желания помочь мне (однажды он спросил меня, не имею ли я что-то против. Я ответила: нет, хотя и не совсем искренно), и несколько раз был к нему несправедлив.
279
Совсем билибинские тона — Художник И.Я.Билибин создал особый, «билибинский» стиль, в основе которого — стилизация элементов народного декоративно-прикладного и древнерусского искусства. В рисунки вплетены
— Ешь скорее, бесстыдник, а то в кухне будешь обедать, — говорит он «сердитым» голосом, а Игорь честно ест, у него полон рот фасоли, он никак не может с ней справиться. А когда у него уже задрожала губа, покраснели глаза, опять:
— Ты что? За столом нельзя плакать.
А когда кончили есть, Игорь встал за мою спину, а «спасибо» не сказал, спрятался за моей спиной, потом как-то боком отвернулся, не показывая лица, и выскочил во двор.
А днем — опять драма: построили ребята во дворе какой-то вигвам и втроем (пришел какой-то Юра, Егоров товарищ) стали кружиться на велосипедах вокруг, и Бор<ис> Аф<анасьевич> даже меня позвал из комнаты посмотреть на это зрелище. Игорь на маленьком трехколеснике, Кирилл на маленьком, но побольше его, и на большом Юра. Надо было видеть, как Игорь сиял! А Юра все еще подзадоривал:
— Какой молодец! Впереди меня идешь!
Вдруг Кирилл, войдя в азарт, закричал:
— Игорь, уезжай в сторонку, ты здесь мешаешь.
Игорь сначала запротестовал.
— Да нет же, я говорю, мешаешь.
Игорь подъехал ко мне:
— Я хочу спать, — а слезы так и льются. Взяла я его на руки, отнесла в комнату и сама заплакала. Обидели моего мальчонку!
Потом Бор<ис> Аф<анасьевич> сказал мне: «Он так обиделся?» И добавил полушутя, полусерьезно: «Весь в маму!»
12 июля 1933. Среда
День прошел, как всегда, скучно и вяло. А погода была хмурая, ветреная и холодная, и чувствовала я себя на редкость скверно, хотя чуть ли не в первый раз не было сахара (я опять стала делать прививку и но ночам).
Сейчас жду Егора, который придет учить меня играть в белотт, все-таки хоть какое-нибудь занятие.
Получила письмо от С.Прегель — она покинула «гостеприимную Германию» и сейчас во Франции.
Написала письмо Таубер и послала 4 стихотворения Виктору.
14 июля 1933. Пятница
День провела шумно. Народу понаехало много [280] , кроме обычных, какой-то Голубков с дочерью, с ними мы утром ходили в лес. В обед пила водку, а после обеда с Егором, Никитой и Володей до самого вечера играли в белотт. Играла я, кажется, плохо, зевала, делала глупые ходы, но игра мне нравится. А бедный Игорешка очень скучал (Кирилл уходил куда-то), а потом смотрю — спит. Мне как-то даже неловко стало перед ним.
280
Народу понаехало много, кроме обычных — «Обычными», завсегдатаями Эрувиля, были (кроме семьи самого Подгорного) члены Союза возвращения на родину: Тверетинов, Левин, Кобяков, Ружин (архив Софиевых-Кноррингов). Добавим, что необходимость пребывания в усадьбе Подгорного, одном из очагов Союза, для Ирины была тягостна. Ее муж всё теснее сходился с членами Союза, особенно в 1936–1938 гг., во время формирования Интернациональных бригад для отправки в Испанию, куда Ю.Софиев страстно хотел ехать. Он писал: «Когда Ира случайно нашла записку уехавшего Эйснера к Левину, секретарю Союза возвращения на Родину, где он пишет, что “тов<арищ> Софиев вполне наш, но в настоящее время он не может ехать в Испанию, т. к. у него очень серьезно больна жена, а он единственный источник материального существования, но если он сможет, то обязательно устройте его отъезд”, - Ира пришла в ярость» (из воспоминаний Ю.Софиева, архив Софиевых-Кноррингов). Заметим, что Ю.Софиев называет секретарем Союза возвращения на родину Левина. Согласно другим источникам (Шенталинский, Кудрова) в годы формирования Интербригад в Испанию эту должность занимал Е.В. Ларин (псевд. Климов). Именно в усадьбе Подгорного И.Кнорринг в 1933 г. написала характерные для нее стихи, полные непонимания действительности и отчуждения от нее:
Однажды, случайно, от скуки (Я ей безнадежно больна) Прочла я попавшийся в руки Какой-то советский журнал. И странные мысли такие Взметнулись над сонной душой… — Россия! Чужая Россия! Когда ж она стала чужой?Эрувилль, 1933
18 июля 1933. Вторник
В субботу поздно вечером приехал Юрий. Приехал в тот самый момент, когда мы играли в белотт. Тут же были и Тверетиновы, м<ожет> б<ыть>, я встретила Юрия недостаточно приветливо, только он скоро ушел, сказав, что хочет спать. Однако, закончив партию, я его в комнате не нашла. Пришел расстроенный и мрачный.
— Ты что?
— Ничего.
— А что невеселый?
— Лампочка у меня на велосипеде не горит…
Легли, вижу, что Юрий смертельно обижен.
— Ну, да скажи же ты!
— Я странный человек, Ирка, но у меня всегда портится настроение, когда я вижу карты.
Не слова даже важны, а тот трагический тон, которым они были сказаны. Мне очень хотелось ответить, что мне всю нашу совместную жизнь страшно портило настроение — бутылка вина на нашем столе («приветствовать гостя») и окурки в блюдцах. Но с этим он так и не хотел считаться! А мне он ответил, что у них в семье никогда не играли в карты. Зато у них пили! Да что уж тут говорить. В эту ночь он был мне в первый раз физически противен.
На другой день старались быть нежными, но плохо удавалось. Так расстались каждый с каким-то нехорошим чувством и недоговоренностью.
А вчера мне пришла в голову мысль «съездить в Париж». В воскресенье хотели приехать Тверетиновы на машине. Я тогда примажусь к ним в «долю», а в среду вернусь. На дорогу у меня денег будет (на обратную), я ничего не буду покупать на ту неделю, а вот на наше с Игорем прожитье в Париже надо иметь хоть 10 фр<анков>. Если завтра получу от Юрия 85 фр<анков>, а не 40 — еду (если приедет машина). Вот Мамочка-то обрадуется!
Подарила Подгорному свою книжку, и она его очень разочаровала, т. е. он находит, что «стиль прекрасный», «мастерски написано», но что всего этого нельзя печатать, т. е., другими словами, что это не литература, а дневник. Упрек, который мне уже приходилось слышать. А мне все-таки хочется утверждать, что это не дневник, а литература и отстаивать свое право на существование.
19 июля 1933. Среда
Плохо мое дело: получила только 80 фр<анков>, так что ехать в Париж не смогу. Очень было грустно, я совсем расстроилась. Потом все-таки решила ехать! Туда подвезут Тверетиновы; в крайнем случае, возьму в долг на обратный путь. Юрий должен мне послать 85 фр<анков>, 10 из них — на дорогу (метро не считаю, неужто не наберется!). У наших возьму две почтовых марки; так что расходов на той неделе у меня не будет. Juste! [281] А на два дня в Париже у меня есть 7 фр<анков> 75 с<антимов>. Немного, правда. Постараюсь перехватить у Сары 5 фр<анков>, а с 12-ю франками я для Юрия уже не обуза! Разве не правильный расчет?
281
Точно! (фр.)
Еду! Только бы Тверетиновы приехали на машине!
Сейчас я только об этом и думаю.
Дала Бор<ису> Аф<анасьевичу> читать Кнута, про «Сатира», он сказал: «Порнография». А «Парижские ночи» [282] понравились. Стал меня расспрашивать о Кнуте. А как узнал, что тот натурализовался, — страшно огорчился, совсем по-серьезному расстроился.
— И Кнут, и Кнорринг совершенно безответственно произносят такие большие слова, как «Россия».
282
Про «Сатира» […] «Парижские ночи» — Речь идет о вышедших в Париже книгах Довида Кнута: поэме «Сатир» (Париж: Монастырь муз, 1929) и сборнике стихов «Парижские ночи» (Париж: Родник, 1932).
20 июля 1933. Четверг
Почти до трех часов не могла вчера заснуть. А все из-за Бор<иса> Аф<анасьевича>. Уж очень он меня задел тем, что я не имею права говорить о России.
— В вашей книге не чувствуется, что Россия вам нужна.
А если бы он был несколько внимательнее, если бы он подумал о том, что заставило меня писать все эти стихи о «пустоте и скуке», он бы понял, что красной нитью через всю книжку проходит «память о страшной утрате». Что стихи эти, конечно, эмигрантские, что в России они не могли бы быть напечатаны. Что, когда я заканчиваю стихотворение словами: