Повесть из собственной жизни. Дневник. Том 2
Шрифт:
— я могу это говорить; ибо без России нет не только «малинового варенья», но и вообще нет ничего. Другой родины у меня нет, а первая потеряна. У меня в жизни была только одна «страшная утрата», одна — поистине роковая ошибка, которая навсегда выбила меня из колеи и раздавила мне жизнь. Жизнь моя какая-то ненастоящая. Конечно, я не могу говорить о России, потому что я ее не знаю — ни старую, ни, тем более, новую; я ее не чувствую, но я очень чувствую ее отсутствие, ее потерю; эту «утрату» я сильно чувствую — в этом смысле я могу — я имею право — говорить о России. И когда я думаю об Игоре, мне становится почти предельно больно, что его жизнь, как и моя, пройдет вне России. Это почти равносильно смерти. Вернуться — это значит: бросить мужа, отца и мать, все
21 июля 1933. Пятница. 10 ч<асов> утра
Бор<ис> Аф<анасьевич> — о второй книжке Кнута:
— Прекрасно! Прекрасно! И будь он трижды проклят!
22 июля 1933. Суббота
Нет, видимо, ничего из моей поездки в Париж не выйдет. И Тверетиновы, может, завтра не приедут, а если приедут, очень может быть, что с ними приедет и Мамочка. Я, конечно, буду очень рада, если она приедет, но больше я бы хотела сама поехать к ней. Ну, посмотрим.
Нашего полку прибыло: некто Валериан Николаевич (фамилии не знаю), малоинтеллигентное существо, бывший офицер, его жена, типичная московская купчиха, только что не купчиха; а ее дочка Татьяна [283] , смазливейшее и довольно противное существо 21-го года. Татьяна уезжает завтра, а те, кажется, остаются еще. Прибыли сюда по рекомендации Никиты. Сейчас завели в сарае граммофон и молодежь танцует. Мне до сих пор еще страшно чувствовать себя взрослой дамой. В Париже я встречалась с людьми или старше меня, или, в крайнем случае, с ровесниками. А тут все партнеры по белотт — мальчики в сравнении со мной. Да, конечно, я уж не так и молода.
283
Некто Валериан Николаевич […], его жена, типичная московская купчиха […], дочка Татьяна — Речь идет, судя по всему, о Валериане Эдуардовиче Гревсе, его дочери Татьяне и его третьей жене — Елене Исаакиевне (урожд. Достоваловой). О последней читаем: «Была типа кустодиевских красавиц, […] с очень маленькими и изящными ногами и руками, со светло-пепельными волосами, причесанными на гладкий пробор, с прекрасным нежным цветом лица и серо-голубыми глазами… Походка, говор, манера сидеть за столом и есть с видимым удовольствием вкусные вещи и […] особенно пить хорошее вино, нечто наглое в будто скромном ее облике давали ей особенную “земную” привлекательность. Она или покоряла навеки мужчин, причем сразу же, в первый момент, […] или же, наоборот, могла вызвать самые неприязненные к себе чувства, и тоже бесповоротно» (Кривошеина Н.А. Четыре трети нашей жизни. Глава «В.Э.Гревс, его жены и дети»,.
25 июля 1933. Вторник
Все мои планы рухнули, все!
8 августа 1933. Вторник
В воскресенье вечером стало неимоверно грустно. В позапрошлую пятницу приезжала Мамочка. Хотя я была очень рада ее приезду, но лучше бы она не приезжала. Все ей здесь не понравилось, а особенно какое-то мое настроение и то, что я ем и т. д. Да вот ее отчаянное письмо, над которым я и злилась и плакала.
Вчера Мамочка уехала (с Тверетиновыми на авто), а в этот же самый момент приехал Юрий. Игореша даже не успел расплакаться.
Юрий приехал до конца недели и, хотя он еще охотился на воробьев, все-таки было не так одиноко. А вот теперь опять начались будни. Вопрос о моем отъезде еще не решен. Собирались было ехать в следующий вторник, да в такую жару не очень-то тянет в Париж. Может быть, останусь еще на неделю.
Причин для моего отъезда несколько: 1) 15-го сюда приезжают одна вдова из Ниццы, Тверетинова и Никита. Где-то нужно всем разместиться. А у меня вообще создалось впечатление, что я слишком зажилась здесь, и нужно мне убираться подобру-поздорову. 2) Я все-таки считаю, что Игорь мало ест. Один раз в день есть — мало. Да и не так все питательно, и надо не ragout [284] , а побольше мяса, масла и молока. А то не сытно. А вечером один чай, да еще теперь немного
холодной картошки, что остается от обеда. Для меня это тоже плохо, особенно теперь, когда кончился хлеб, и приходится есть хлеб настоящий. Я-то совсем его не ем, и вообще, конечно, режим относительный. Я считаю это достаточным основанием, чтобы уехать отсюда, и меня страшно злит, когда Яценко убеждает меня остаться до октября! В Париж меня тоже совсем не тянет больше: я его боюсь. Опять возвращается Борис Алекс<андрович>,284
Рагу (фр.).
опять начнется этот кошмар. Ведь это же ужасно, это преступно! Я без ужаса подумать об этом не могу. И опять эта нищета!.. Зимы я боюсь. Мне кажется, что если эта зима будет такая же, как прошлый январь (а она будет такая!), то я ее не переживу. Еще одна бедность — куда ни шло, а прибавьте к этому туберкулезного больного [285] — прямо руки опускаются. C’est la vie [286] .
9 августа 1933. Среда
285
Прибавьте к этому туберкулезного больного — Речь идет об отце Юрия — Б.А.Бек-Софиеве.
286
Такова жизнь (фр.).
Случилось так, что без всяких конфликтов, без всяких видимых причин мы с Бор<исом> Аф<анасьевичем> перестали разговаривать. Так вот совсем и не разговариваем. День, другой, наконец, это уже становится невыносимым. Встречаемся только за столом, да и то молча. Ни шуток, ни острот — вообще ничего.
— Угодно вам еще супу?
— Нет, спасибо.
— Можно мне сейчас вскипятить молоко на плите?
— Пожалуйста.
И только. Деловые разговоры о простынях, напр<имер>, как-то нарочно избегаются; так грязные простыни и лежат у меня на корзине. Мне кажется, я ему порядочно надоела, да и другие пансионеры скоро нагрянут. А про меня он, вероятно, думает, что я сплю и вижу Париж.
Сегодня мне надо было платить ему деньги вперед за неделю, а мне было страшно неприятно, и я все тянула. Наконец, решилась, взяла письмо Мамочки и пошла в кухню. Он сидит спиной.
— Вам ничего не нужно в лавке? Я иду.
— Нет, — чуть заметно говорит голова.
Я молча кладу на стол деньги и не спеша выхожу.
— Merci.
Что же дальше делать? Эдак ведь совсем уж неприятно. Хорошо, если Юрий привезет в субботу денег; а ведь он их не привезет, денег у него нет, и я тогда еще застреваю здесь. Да и как ехать в Париж в такую жару, на что я обрекаю Игоря!
Да и Игорь еще захворал — вот не было беды! Второй день расстройство желудка, а вчера поздно вечером сильнейшая рвота. Егор ему постель перестилал, пока я его мыла, потом успокоился, но охал долго. Сегодня киснет, полеживает. Что с ним делать? Ведь такое положение для меня незнакомо. Бор<иса> Аф<анасьевича> бы спросить, да теперь — ни за что!
Да еще вчера вечером я проиграла в белотт 5 фр<анков>, так что весь мой долг карточный дорос до 14 фр<анков>. Так серьезно расстроилась, что долго не могла заснуть. Ну, 7 у меня сейчас есть, а где же достать еще 7, да тем более, если мне скоро уезжать придется! Как глупо! И сама же себя урезониваю: неужели же это так ужасно, что я за все лето потратила на удовольствие 14 фр<анков>? Но даже не только за все лето, но — за весь год! Все это так, но уж момент-то очень неподходящий. А когда он бывает подходящий?
10 августа 1933. Четверг
Положение не проясняется. Определенно Бор<ис> Аф<анасьевич> на меня дуется, а за что — не понимаю. Ужасно все это противно.
Вчера вечером Егор говорит:
— А вы бы, Ирина Николаевна, это самое, сварили бы опять сливы, а то чай пить, поверьте, того самое.
— Хорошо, — смеюсь, — завтра сварю.
— А еще — то же самое, арико бы нарвали.
— Зачем вам арико?
— Да не мне, а за обедом чтобы…
— А если Бор<ис> Аф<анасьевич> ничего не говорит, чего же я буду рвать.
Смеется.
— Да это Бор<ис> Аф<анасьевич> и сказал.
— А, так тогда другое дело.
Ну, думаю, дело налаживается. Опять, значит, «шуточки» пошли через Егора.
Утром нарочито веселым голосом спрашиваю:
— Что же, Бор<ис> Аф<анасьевич>, кажется, надо арико собрать?
Слегка удивленно:
— Если вы хотите.
Черт! Это уже становится скучно. Очень хотелось ответить, что я «ничего не хочу», но удержалась, набрала корзину, чистила в столовой, он сидел в кухне, и так, должно быть, около часу просидели молча. Ничего не понимаю.