Повесть о детстве

— Господи боже мой, когда я вас уже научу стучать по-че-ловечески!.. Ах, это вы? — удивился ои, узнав Сёму.— Опять с бабушкой?

— Нет...— хмуро ответил Сома.— С Шорой.

— Одну минуточку,— вежливо сказал доктор и, обернувшись, плотно закрыл дверь.

— Ты видишь,— Сёма подмигнул Шере,— уже совсем другой тон!

В это время доктор приблизился к ним и, сморщившись, заговорил:

— Вы будете ещё долго ломиться ко мне? Приходят и поднимают шум!— Доктор подошёл к Сёме и постучал по лбу указательным пальцем: — Вы соображаете, что вы делаете? Если у меня спят больные, во время сражения я могу выйти и прекратить бой! Вы слышите?..

Сёма смущённо молчал.

— Девочку я возьму,— опять заговорил доктор, хмыкая носом и глядя поверх очков.— Можете прийти завтра... А вы, молодой человек, лучше постарались бы достать дров, потому что моим больным холодно,— строго добавил он.— А когда моим больным холодно, я могу потушить все печки и затопить больничную! Вы слышите?..

Доктор повернулся, осторожно открыл дверь и, ступая на носки, медленно прошёл наверх. Шера, громко засмеявшись, толкнула Сёму:

— Ну как, понравилось? Совсем другой тон!

— Тсс! — рассердился Сёма.— Что ты раскричалась? Не можешь говорить шёпотом?

Они молча и поспешно перешли па другую сторону, потому что наверху в лазарете ещё спали больные.

МОИСЕЙ

Моисей лежал в больнице, одинокий и злой. Доктору он не верил. Синие круги под глазами становились всё больше, губы его были бледны и сухи. Ему не хватало воздуха. Он приподнимался на локтях, пытался глубоко вздохнуть, но всё время это ему не удавалось. Каждый раз прижимал он ладони к щекам и ко лбу, пытаясь определить, есть ли жар. Болезнь уже покидала Моисея, но перед уходом она дразнила его, бросая то в жар, то в холод.

Лёжа в постели, он думал о том, что плохо должно быть человеку, если он, прожив жизнь, пе имеет что вспомнить. В самом деле, исполнилось, допустим, ему пятьдесят лет, и вот начинает он размышлять, что же с ним было, и вдруг оказывается, что шёл он полвека по одной стороне улицы, а что делается на Другой, не знал. Наверно, это очень страшно. Но Моисей всё

же не был обижен. Хорошо или дурно жил он до сих пор, но это была жизнь с людьми, для них и для себя, и хотя ничего особенного он не сделал, но то, что полагалось, исполнял с удовольствием, не очень заботясь о себе, и он знал, что его любили.

Никто не говорил ему об этом, но он не слепой, он видел эту любовь в том, как прятали его от ареста, как устраивали побег из ссылки и как кормили его после тюрьмы в чужих, незнакомых домах...

И чем больше вспоминал он сейчас, чем чаще вставали перед ним лица товарищей, которые рубились где-то совсем близко, а может быть, лежали недвижно на сырой, утомлённой боями земле,—тем ненавистней становились ему эта койка, и мокрая тряпка на голове, и доктор с его розовым холодным ухом. И хотелось уйти, убежать, бросить всё это, встретить фронтовых друзей, а там уж что будет. Он не был особенным храбрецом, но он был равнодушен к опасности; не потому, что жизнь была ему безразлична,— наоборот, он очень хотел пожить подольше, а потому, что и раньше общение с опасностями было его жизнью и он привык к ним.

Так лежал Моисей. Руки плохо слушались его — в них не было силы. Боль была в ногах н в боку, и казалось, каждый кусок его тела жил самостоятельной, своей жизнью: ноги жили отдельно, руки жили отдельно, голова отдельно, и от них всех должен терпеть один он, Моисей. Он знал красноармейцев, которые, услышав, что берут их родной город, просились в наступающую часть, чтобы вместе с ней войти иа родные улицы. Они были счастливы, если получали разрешение, и неслись туда, боясь опоздать к бою. А вот сейчас, когда освобождают его родной край и вышвыривают последнего вражьего солдата, он лежит здесь, как дурак, как чёрт знает кто! Моисей был уверен, что с болезнью нужно поступать, как с врагом, и стрелять даже в бегущую. И если теперь она убегает от него, то нужно встать, плюнуть на эту жаркую постель и уйти, прикончив болезнь раньше, чем она сама уйдёт от него.

Неожиданно мысли его оборвались. Моисей присел на кровати, насторожённо прислушиваясь к чему-то. Снизу неслись выстрелы, мелкие и частые. «Первая очередь,— подумал Моисей.— «Максим» работает!» И сразу же голова, ноги и руки зажили одной жизнью. Сбросив мохнатое одеяло, Моисей, бледный и встревоженный, откинул к стене подушку и, вытащив, из-под матраца припрятанный браунинг, выбежал из палаты. В коридоре он остановился и опять прислушался. Выстрелы повторились, стреляли совсем близко, во дворе. Крадучись, спустился он по железной виптовой лестнице вниз и ударом ноги

открыл дверь. Навстречу ему, путаясь в полах шинели, неуклюже бежал человек в надвинутом на глаза картузе.

— Дядя Моисей, куда вы? — испуганно крикнул он.

Но Моисей не узнал Сёмы и, схватив его за ворот шинели, крикнул, не владея собой:

— Я слышал... Пулемёт!.. Стреляли...

— Это мы,— извиняющимся голосом заговорил Сёма.— Внизу щепки колют. Мы достали дров.

Моисей вытер рукавом лоб и тихо опустился на ступени. Несколько секунд он сидел молча, тяжело дыша. Сёма не решался заговорить с ним. Вчера, собрав у соседей пилы и топоры, они ушли в лес за дровами для больницы и вот сегодня с утра кололи щепки. Кто бы мог подумать, что ему покажется... Такая история! Сёма чувствовал себя смущённо и неловко.

— Это ты, Сёма? — тихо спросил Моисей.

— Я.

— Тебя трудно узнать,— успокаиваясь, заговорил Моисей,— такая богатая шинель! Такой нояс!.. А ну, посмотри на меня!

— А как вы?

— Ты разве не видишь? — удивлённо сказал Моисей.— Я уже здоров.

— Я вижу.

— Да, я здоров,— повторил Моисей и, шатаясь, поднялся со ступенек.— Дай-ка твою руку, Сёма. Так... Ну-ка, посмотрим на небо...— Он сделал песколько шагов и, поправив пояс, глубоко вздохнул.— Очень хорошо, через пару дней и я в путь...

— Куда?

— На фронт, Сёма,— сказал Моисей, и оттого, что решение определилось, ему сразу стало хорошо и легко,— на фронт — и прощай, Чернушка! А потом придём и такие здесь именины устроим! Музыкантов пригласим, и чтоб они не сидели на одном месте, а ходили по улицам и играли вальс... Ты понимаешь, Сёма?

— Понимаю,— повторил Сёма и улыбнулся.— Сначала листочки сыплются, а потом дерево падает.

Моисей похлопал его по плечу и тоже улыбнулся:

— У тебя хорошая память, Сёма... А что делают старики? Как только выйду из этой ямы, сразу к ним в гости. Самовар поставим и...

Но его прервали. Чьи-то быстрые шаги послышались на лестнице, и во двор выбежала Шера с побледневшим лицом и широко раскрытыми глазами.

— Вы здесь? — закричала она, увидев Моисея.— Кто вам позволил встать? Вы хотите себе наделать вторую болезнь? Вы

забыли, что вам ещё нельзя двигаться? Сейчас же паверх!.. А ты,— набросилась опа на Сёму,— ты нашёл время для разговоров! Ты пе понимаешь, что человек болен! Уходи отсюда, пожалуйста!

— Хорошее дело! — возмутился Сёма.— Я тебя сюда привёл, так ты ещё гонишь меня. Побыла три дня в больнице — и уже целым доктор!