Повесть о детстве

Сёма становится позади дедушки и ласково гладит его по лысине. Бабушка смотрит на обоих и товорит с досадой:

— Теперь можете целоваться! Конечно, что вам? Что вам?

Я должна ходить одна со своим горем!..

* * *

Рано утром на берегу Чернушки встретился Сёма с Шерой. На плечи он взвалил котомку, в длинных, широких рукавах шинели терялись руки, старый, немного большой картуз лез на глаза. Под рубашкой, прижавшись к груди, лежал уже потеплевший пакет комиссара.

— Сядем здесь,— тихо сказала Шера, и они опустились на землю.— Так ты едешь?

— Еду.

— Ты рад?

— Очень! — воскликнул Сёма и обнял её за плечо.— Ты же понимаешь, Шера. Я один еду! Один!

— Я ничего не понимаю,— повторила Шера и заплакала. Всхлипывая, кусая нижнюю губу, отбрасывая падающие на лоб волосы, она смотрела на Сёму долгим, внимательным и печальным взглядом.— Раньше я просыпалась и знала, что я увижу Сёму. Ты не смейся! — испуганно сказала она.— А теперь что? Я так привыкла, Сёма...— Шера опять заплакала. Плечи её вздрагивали.

Сёма растерянно смотрел па неё и не знал, что делать, что сказать. Он гладил робкими, непривычными руками её голову и плечи и потом, нагнувшись, поцеловал её чёрные, вкусно пахнущие волосы.

— Ты добрая, Шера,— смущённо сказал оп.— Волосы у тебя мягкие. Вот посмотри сама.

Он расплёл снизу тяжёлую косу и перебросил сё через голову Шеры. Волосы рассыпались и закрыли лицо-

— Я тебя не вижу теперь! — засмеялся он.

Но Шера каким-то особенным движением, какое бывает у женщин, моющих голову, разделила надвое сбежавшие вниз волосы, и Сёма увидел покрасневшие от слёз глаза, большие и тихие, как озёра.

— Ты уже не плачешь? — спросил он.

— Нет, Сёма.

Она быстро причесалась, ловко вскидывая руки. Чёрные шпилечки лежали у неё па коленях, па юбке, она брала две сразу, одну зажимала в зубах, другой закапывала волосы.

— Вот я и готова. Видишь, какая причёска?

— Нет, лучше с косой,— нерешительно сказал Сёма.

Шера засмеялась и, вдруг вспомнив что-то, оглянулась вокруг себя. Рядом с noii лежал маленький узелок.

— Это, Сёма, тебе! — Она развязала платочек и протянула Сёме две тряпочки.

— Что ото? — удивился он.

— Это флаиелька. Заверни ноги. Сними ботинки и заверни ноги. Будет тепло. Сделай это сейчас. Я отвернусь.

Сёма покорно снял ботинки и обтянул ноги фланелевыми тряпочками.

— Тепло? — улыбаясь, спросила Шера.

— Тепло, только тесно.

— Ничего! — успокоила его Шера.— Теперь возьми это и надень на шею.— Она положила ому в руки мешочек на шнурке.— На шею, на шею!

— А что в нём? — недоумевая, спросил Сёма.

— Это нафталин, Сёма. Доктор сказал: против тифа.

Опять губы её задрожали и слёзы подошли к глазам. Сёма протянул Шере обо руки, и они поднялись.

— Пора,-— тихо сказал Сёма.— И пе надо этого. Не на год!

С горки вниз, к берегу, бежал Пейся. Он остановился возле

них, запыхавшийся и побледневший.

— Бежал,— тяжело дыша, сказал он,— боялся опоздать...— Он молча посмотрел на Шеру и улыбнулся: — А ты уже здесь... Слушайте, Сёма,— заговорил он вдруг торжественно,— если вам понадобится нтафер со стороны жениха, так я готов!

Шера засмеялась и, пригладив волосы, завязала косынку.

— Да,— уже отдохттуи, с азартом продолжал Пейся,— я готов подвести вас к венцу. У меня была такая история...

— У тебя всё истории! — улыбнулся Сёма.

— Я был бы рад, чтоб эти истории не разлюбили меня,— вздохнув, ответил Пейся,— чтоб не успевала появиться одна, как уже другая толкала её в спину.

— Закрой шею, Сёма,— тихо сказала Шера.

— Да, мне пора,— повторил Сёма и поправил котомку на спине.

— Одну минутку! — Пейся взял Сёму под руку и отвёл его в сторону.— Я тебе принёс яселезу.— Он протянул удивлённому Сёме тяжёлый кусок ржавого железа.— Пусть будет в кармане! Если что — ударяешь между глаз. Мне отец говорил, как убивают быков. Раз — и готово!

Сёма спрятал «железу» в карман, посмотрел на разгорячённого Пейсю и впервые за долгие годы дружбы притянул его к себе и обнял:

— Будь здоров, Пейся!

— Будь здоров, Сёма,— тихо ответил Пейся и опустил глаза.— Иди прощайся с ней! Я ничего не вижу...

...Через час проснулись в домах люди. С шумом отворялись ставни, падали, сбивая со стен штукатурку, тяжёлые прогоны — новый день пришёл в местечко. Сёма был уже далеко. На высокой арбе трясся курьер комиссара. Он лежал, подложив котомку под голову, и смотрел на далёкое серое небо. Медленно плыли за ним стаи густых темиых туч — одпн опи, поднявшись с рассветом, провожали на станцию Сёму.

В ПУТЬ!..

Спрыгнув с арбы, Сёма побежал на станцию. Жажда деятельности охватила его; чувство полной свободы, впервые пришедшее к нему, жгло и радовало. Бабушка, дом, Шера — все это осталось позади, и об этом не хотел и не мог думать Сёма. Сейчас было одно — ехать! Он чувствовал себя бывалым человеком. Здесь уж никто не смотрел на Сёму, никто не беспокоился о нем и никто не заметил прихода нового пассажира. Как и сотни других людей, суетящихся, ищущих кипяток, кого-то зовущих пронзительным свистом, он бестолково бегал по маленькому перрону, перескакивая через тела спящих и больных, расталкивал локтями себе дорогу и вместе с каким-то удалым парнем в чёрных, как у Полянки, клешах неистово кричал:

– — Где эшалон? На какую путь эшалон?

Спрашивать было не у кого. В воздухе стоял тяжёлый запах болезней, людского пота, голода и войны. Люди в измятых, за-

лежанных шинелях, в кожанках, с винтовками, прыгающими за плечами, продавив узенькую дверь, вывалились на станцию. Какая-то женщина тут ate, па земле, кормила грудью ребёнка и смотрела на толпу спокойными, уже привыкшими ко всему глазами. Люди толкали злыми ногами её узлы, перепрыгивали через неё, ругались, а опа всё сидела с ребёнком иа руках — одна тихая, одна неторопливая, а моягет быть, забытая или уставшая от сумасшедшего бега.

Сёма тоже побежал. На него падали люди. Его сжали со всех сторон, и он закричал, потому что было и больно, и страшно, и, главное, непопятно, что к чему и зачем. Но крик его никто не услышал, ни одпу живую душу ие встревожил Сёмип голос — все неслись, и Сёма нёсся со всеми. Он свалился с перропа и побежал, спотыкаясь, перескакивая через рельсы с пути па путь. Какой-то сбивающий с пог рёв раздался рядом: навстречу нёсся паровоз, пыхтящий, фыркающий, обдающий жаром и искрами. Толпа метнулась вправо, и Сёма вместе с ней; он уже не жил самостоятельно, не имел своих особых желапий. Он был в толпе, несмеющий, беспомощпый, отдавшийся ей. Кто-то подтолкнул Сёму пинком ноги, и оп повторил это двюкепие, толкнув бежавшего впереди,— человек лежал иа человеке, нельзя было поднять руки, нельзя было сделать что-то для себя. Котомка давила и жгла спину. Не было ни мыслей, ни желаний,— казалось, эти минуты Сёма не жил, а только двигался.