Повесть о детстве

И певунья, и звенела, как колокольчик. Краше баушки Паруши и бабы нет: у ней только уму-разуму и учиться.

Мать поднялась из-за стола с тоской в глазах, залитых слезами.

Сема незаметно исчез из избы. Я выбежал на улицу и пустился по луке к пожарной. Там уже шевелилась и гудела большая толпа мужиков, а с разных сторон - и с длинного порядка, и с той стороны - по двое, по трое все еще шагали старики с подогами в руках, в домотканых рубахах и портках. Вечер был тихий, на западе горела оранжевая пыль, а на востоке, за нашими избами, небо синело свежо и прохладно. Красные галки устало летели на ту сторону, в ветлы, и орали. Внизу ссорились лягушки: "Дуррак, дуррак!.." "А ты кто такая?.." С крутой горы на той стороне, мимо избушки бабушки Натальи, поднимая пыль, сбегало стадо коров и овец. Они разбредались в разные стороны по горе и низине и мычали. Одни из них шли к реке, на наш берег, другие останавливались и щипали траву. Бабы и девчата хлестали их по спинам и торопили домой. Кое-где певуче манили девичьи голоса: Бара-аша, бара-аша!..

Но ни говор толпы у пожарной, ни крики девчат, ни кваканье лягушек на речке не беспокоили той вечерней тишины, которая как будто спускалась в эти задумчивые часы с неба и плавно оседала на землю. На усадьбах, за длинным порядком, у гумен, очень четко крякал дергач, и ему отвечала откуда-то издали перепелка. И на пепельно-красном клубастом облаке, которое густо поднималось из-за соломенных крыш, два черных ветряка тянулись к небу, словно руки в длинных рукавах молили о пощаде. И когда я стоял и смотрел на эти неподвижные крылья, я вспоминал об убитой Агафье Калягановой и о матери, которая стояла перед ней с поднятыми руками и с широко открытыми глазами, полными страдания.

Мимо пролетел серый барский жеребец в яблоках, запря- женный в дрожки. На них верхом сидел Измайлов с выпученными глазами, натягивая красные вожжи. Позади прижимался к его спине Володька. За ними в плетеном тарантасе - становой вместе с Митрием Степанычем.

Измайлов ловко осадил жеребца, легко соскочил с дрожек и бросил вожжи в руки Володьки. Он приложил искалеченную ладонь к белой фуражке и строго, по-солдатски крикнул:

– Здорово, мужики!

В ответ Измайлову вздохнул разноголосый гул. Становой картуза не снял, не поздоровался, а широкими шагами прошел к столу, где почтительно стояли староста Пантелей и писарь Павлуха. К становому подскочил сотский с шашкой на боку, в пиджаке, в сапогах и, отдавая честь, что-то пробормотал ему, выкатывая белки. Измайлову очистили дорогу, и он стал около стола, оглядывая толпу строго и насмешливо. Митрий Степакыч прошел тоже ближе к столу и скромно стал за спиной Пантелея.

На тесовую гнилую крышу жигулевки сел сыч, потрепал крыльями и пронзительно крикнул: "Ку-ку-квяу!" И все почему-то повернули головы на этот крик.

Это был необычный сход: мужики стояли хмуро и опирались на толстые колья, а старики сгрудились отдельно с клюшками и подожками. Без палок стояли дедушка и Петруша Стоднев. Колья с шершавой корой вонзались в траву, стояли частоколом и как будто отделяли мужиков от начальства.

Пристав выпучил глаза на колья и, указывая на них пальцем белой перчатки, что-то лаял старосте в бороду. Потом прохрипел:

– Это что такое за канальи? Поч-чему приперлись сюда с дрючками, как разбойники с большой дороги?

Мужики угрюмо молчали, и мне показалось, что они вцепились в колья еще крепче.

– Кому говорю? Перед кем стоите с дрючками? Мерзавцы!
– Он подскочил к Ларивону, рванул у него кол из рук.
– Долой, дрючок, негодяй!

Мужики заворошились, загудели и зашевелили кольями.

Ларивон рванул кол к себе.

– Отойди, становой!.. Отойди от греха!..

И, большой, тяжелый, напер на пристава. Кто-то потащил его назад.

– Эт-то что так-кое, подлецы? Бунт?..

Но Измайлов вдруг скомандовал:

– Назад, становой! Успокойтесь! Прошу не бушевать.

Я не вижу никакого бунта.

Он судорожно затеребил изуродованными пальцами седую бородку и с треском в голосе набросился на мужиков:

– Кто это вбил вам в башки дурацкую мысль, что моя земля - это ваша земля? С неба вы, что ли, свалились? Ну, что же, похозяйствовали два дня, подняли зябь... Правильно! Вовремя! Пожертвовали пахотой на своей земле. Хорошо ! Трогательно!
– И глаза его нагло смеялись, оглядывая головы мужиков.
– Спасибо, братцы, за работу! Услужили!

Земля теперь не барская и не ваша, а Стоднева. Вот он, прошу любить и жаловать. Он же вас и отблагодарит, как ему понравится. Всё! А самоуправством не занимайтесь: невыгодно - в дураках останетесь, как сейчас.

Мужики загудели, и отдельные голоса выкрикнули:

– Наша земля!.. Деды и прадеды на ней трудились!

– Барин, ни тебя, ни Стоднева не допустим... Где словото твое?.. Сулил, играл с миром-то...

– Драться будем, барин!.. Без кольев не обойдется!..

Измайлов засмеялся и с дребезгом в юлосе обратился к Стодневу:

– А теперь, Стоднев, сам умиротворяй народ. Это же твое стадо.

Митрий Степаныч, бледный, с затаенной улыбочкой, шагнул к столу.

– Мужики, чего это вы? Как же это вы бога-то не боитесь? Разве можно на сход с черными мыслями являться?..

Господь-то все видит и не спустит нечестивцам. Тут дело полюбовное, законное. А где это видано, чтобы с кольями спроть закона идти?.. Бог не потерпит этого греха, мужики.

Толпа забунтовала, зашевелила кольями, замахала руками. Бородатые лица с ненавистью уставились на Стоднева, и казалось - сейчас люди бросятся на него и замолотят дрючками. Митрий Степаныч смущенно улыбнулся и сокрушенно махнул рукой.

Измайлов быстро, как молодой, вышел из толпы, вскочил на дрожки и рысью поехал обратно.

Мужики проводили Измайлова враждебными взглядами.

Кто-то надорзанно крикнул:

– Это как же, мужики? Дураками были, а сейчас дураки вдвое? Эх, пеньки, слюни распустили!.. С кровью ведь землю-то отдирают...

Миколай Подгорнов шлепал по спине лохматого Ларивона и задиристо посмеивался:

– Ну-ка, Ларивон Михайлыч, ликуй ныне и веселися!..

Хотели в рай, а попали на край, где горшки калят... Поздравили вас и отблагодарили... Уж больно ты с охотой пахал-то!.. Прямо земля кипела...

Ларивон злобно сжал кулаки.

– Молчи, шабер! Не вводи в грех... на убой пойду...

Между мужиками метался Кузярь и, сцепив оскаленные зубишки, скулил сквозь слезы:

– Бунтовали, черти... стеной шли... На кулачках деретесь, а тут башки в землю...

Его толкали и угощали подзатыльниками.

Хрипло лаял усатый становой и, потрясая нагайкой, таращил на мужиков глаза.

– Ах вы, рыла овчинные!.. Туда же, бунтовать, чужую землю захватывать... Я вас проучу... в бараний рог согну.

Ну-у! Кто здесь у вас заводила? Ведите его сюда, прохвоста! Ну? Кому приказываю?

Мужики тяжко молчали и не шевелились, загораживаясь от него кольями. Становой свирепо ворочал белками и хлестал нагайкой по столу. Староста стоял, как слепой истукан, а высокий Павлуха тускло смотрел в ноги мужиков, и мне казалось, что он скучает. На речке, под яром очень отчетливо кричали лягушки: "Дуррак! Сам дуррак".

Одинокий голос выкрикнул:

– Мы все... миром... без заводилов... мы не заводные...