Повесть о детстве

– Дядя Фома, едем аль не едем? Чего, в сам деле, сбились, как на ярмарке... дураки дураками? Ты ведь тоже с Микитушкой-то нас на барский двор водил. Куды ты, туды и мы.

Дед строго уставился на них своими острыми глазами.

– Ну, закудыхали! Нет своего ума-то, так за спину шабра прячетесь. Вот сват Ларивон сам собой распоряжается, да еще всех обогнал. Первым прискачет на барское поле, а вы как чумные бараны кружитесь.

– Да ты-то как, Фома Селиверстыч? Чай, ты в нашем участке умнее всех.

Отец не утерпел и срезал их:

– Одному без матери Паруши некого слушаться, а другой меж сохой да чеботарским верстаком заплутался. Хозявы!..

– А ты-то, Вася, чего топчешься?
– поддел его Филарет.
– Кнутом-то подстегиваешь, а ноги, как слепень, чешешь...

Отец вскочил на телегу и схватил вожжи. Сыгней подмигнул Филарету и тоже вскочил на телегу.

Дедушка снял картуз, махнул им вперед и лукаво ухмыльнулся.

– Ну, с богом! Поезжайте! А я домой пойду, что-то поясница заболела. Ежели что - умней держитесь. От Лари Пескова подальше, и Микитушку слушайте да на свой аршин мерые... Ну, дай бог, дай бог...

Отец боязливо ударил кнутом мерина, задергал вожжами, и мы рысцой поехали по пыльной дороге. За нами потянулись и Филарет с Терентием и другие мужики. Ларивоп скакал один далеко впереди. И видно было, как он свернул направо, на широкую межу, а за ним трусцой, одна за другой, длинной чередой бежали и другие лошади.

Сыгней сидел рядом с отцом, смеялся и толкал его локтем в бок. Отец оборачивался к нему и тоже смеялся.

– Вот так старик!..
– ехидничал Сыгней.
– Сам в кусты, - а нас послал... Случись какая статья, сейчас - я не я, а сыновья... За бороду не потянешь.

Отец качал головой и открикивался сквозь грохот телеги:

– Он всегда выходил сухим из воды. Сам подобьет, а спину другой подставляй. Однова мы с ним воск в Петровск возили от Пантелея. В Чунаках заехали к тетке Марфе...

– Знаю, - вдова, травами лечит...
– Сыгней опять засмеялся.
– Он к ней обязательно заедет... норовит ночевать...

– А как же? И мы ночевали. Приезжаем в Петровск, сдали. Одного круга не хватает. Где круг? Должно, Пантелей просчитался. Через неделю ввалился Пантелей, богу помолился и спрашивает: "Фома Селиверстыч, куда ты кругто один дел?" - "А я, бает, не в ответе, Пантелей Осипыч:

надо считать лучше".
– "Да ты же, бает, сам со мной считал?" - "Я, бает, не считал, а тебе верил. А ежели и пропал, так на возу Васянька спал, когда в Чунаках ночевали, а я - в избе". Пантелей-то тогда мне все волосы выдрал.
– А когда ушел, старик-то смеется и утешает: "Ничего, бает, потерпи: ты - молодой". Вот и с извозом... Я еще диву даюсь, как лошади выдержали: ведь околели-то прямо

– у своего гумна. Дал он на дорогу рубь шесть гривен - вот и корми их. По ночам ехал, чтобы сена из чужого стога натеребить. Да я же и виноват оказался.

– А ты ему тогда, братка, ловко руки-то загнул...

– Вот и сейчас... Втесался в эту канитель. Вожаком пошел на барский-то. А сейчас что-то поясница заболела.

Когда они прохохотались, отец угрожающе предупредил:

– Чуть что - так ты, Сыгней, сейчас же запрягай мерина - и домой...

Сыгнею эти рассуждения не понравились, он насупился и отвернулся. С обидой он пробурчал:

– А я бы остался... поглядел бы, как Петруха с Микитушкой народ за собой потащат.

Мне тоже неприятно было слушать опасливые слова отца: впервые я почувствовал, что он трусит и хочет улизнуть от табора, что здесь он незаметен, безлик, а если погонят всех в волость, ему не уйти от порки.

Слушая его разговор с Сыгнеем, я понимал, в какой опасный переплет попал он сейчас: и участвовать в самовольной запашке чужой земли - беда, и улизнуть из мирской артели - беда.

– Поясница заболела...
– забормотал он, подстегивая мерина.
– Нас на рожон послал, а сам - на печь .

Сыгней опять взвизгнул от смеха.

– Ну да! Залезет на печь и будет стонать, а мамка ему кислым молоком поясницу станет натирать. Это он нарочно гебя подсунул.

– Аль, чай, не знаю? Он все обдумал. Скажет. "Я на печи поясницей мучился... это вот они: Васька да Сыгнейка."

– А я-то чего?
– испугался Сыгней.
– Чай, я подвластный. Ты старшой, а я парнишка... еще неженатый.

Он вдруг соскочил с телеги и со всех ног побежал к березовой роще, которая густо клубилась зеленью неподалеку, в широком долу. Красная рубашка пузырем надувалась у него на спине.

– Сыгнейка!
– угрожающе закричал отец, махая кнутом.
– Воротись! Назад, тебе говорю!

И неожиданно засмеялся.

Спереди, сзади засвистели и заорали вслед Сыгнею:

– Держи, держи его!.. Лови зайца за хвост!..

Но Сыгней и в этот раз не утерпел и выкинул коленце:

он высоко подпрыгнул на бегу, ловко перекувырнулся на руках и стал на ноги. Лицо его морщилось от смеха, а кудри трепыхались золотыми стружками. Мужики и парни смеялись и махали ему руками. Веселый нрав Сыгнея нравился шабрам.

XXXVII

Барское поле начиналось недалеко от деревенских гумен и волнистой равниной расстилалось до самого горизонта.

Бархатные озими свежо и прохладно зеленели всюду длинными холстами и дрожали в знойном мареве золотыми брызгами. Черные пары, мохрастые от молодой сурепки и прошлого жнивья, казалось, дымились, зажженные солнцем. Пролетали надо мной торопливые голуби, хлопая крыльями, и тоскливо повизгивали сине-зеленые пигалицы.

Телеги и лошади с сохами опять остановились и столпились табором. Впереди, перед мужиками, верхом на маленькой пегой лошадке помахивал нагайкой человек с желтой бородкой клинышком, в холщовом пиджаке и белом картузе. Он весело смеялся, поблескивая крупными зубами, а лошадка танцевала под ним, взмахивая головой, и тоже как будто смеялась. Он говорил, как близкий приятель, с Микитушкой и показывал нагайкой в разные стороны. Это был барский объездчик, которого у нас в селе звали странным именем - Дудор.

Отец бросил вожжи на спину мерина и бойко пошагал к толпе. Я тоже спрыгнул с телеги и побежал к Дудору. Кузярь уже стоал впереди всех, у морды лошади, и пытался погладить ее по ноздрям, но лошадка сердито взмахивала головой и, сжимая уши, скалила зубы. Дудор озорно хлестнул Кузяря нагайкой. Кузярь ловко отсрочил в сторону.

– А я давно уже трясусь на своем иноходчике... Вот-вот, мол, приедут гостя дорогие. Сама барыня мне наказала:

прими, говорит, и приветь мужиков-то! Ну, вот я и жду, Микита Вуколыч, только угощать вас нечем.