Повесть о детстве

А землю не отдадим... Ноги Митрия там не будет...

Его поддержал глухой ропот толпы. Староста испуганно отпрянул назад и растерянно схватился за бороду. Митрий Степаныч скромно стоял в легкой черной бекешке за старостой и обиженно усмехался.

Становой хрипел:

– Это какой там кобель огрызается? Выходи сюда! Писарь, узнай, что это за мерзавец.

Но писарь не пошевельнулся, только скривил рот в кривой усмешке.

Среди гнетущей тишины голос Микитушки, твердый и безбоязненный, показался мне гулким.

– Ты, становой, народ не обижай. Народ тебе не скотина.

Пантелей сделал страшное лицо и замахал на него руками:

– Одурел ты, Микита Вуколыч. Уйди и молчи!.. Уйди от греха!

Но становой не взбесился, а ухмыльнулся и задергал пальцами усы.

– Ну, продолжай! Я так и знал, что ты пустишь свою мельницу. Ты, оказывается, не только проповедник, но и главарь. Прожил жизнь, старик, а ведешь себя как полоумный. Народ возмущаешь.

– Народ правды взыскует, - гулко оборвал его Микитушка.
– А за правду я живота не пожалею. Зачем у него, у народа-то, этот живоглот земчю уволок? Мы по добру и помилу землю-то у барина купить хотели, а он с кровью ее у нас отрывает... Ведь он из народа все соки выжмет - по миру пошлет... Как терпеть народу-то? Где правда-то?

– Вот она где правда, бородатый дурак!.. Я тебе покажу, какая это правда!

Становой рванулся к Микитушке и со всего размаху ударил его нагайкой. Толпа охнула и подалась назад.

Кто-то в отчаянии выдохнул:

– Братцы! Мужики! Порет он Мккитушку-то... полосует...

Ларивон бросился с колом к приставу.

– Не замай старика, становой! Башку размозжу!

Подскочил и Ванька Юлёнков, тоже с колом, и поднял его над головой. Лицо у него исказилось отчаянием. На них набросились полицейские и оттолкнули их назад. Но Ларивон и Юлёнков с дикими глазами рвались к приставу.

Становой, взмахивая нагайкой, кинулся к ним.

– Запорю, разбойники! Бунтовать? С кольями? В тюрьме сгною!

Петруша вцепился голой рукой в руку пристава и с улыбкой уверенного в себе человека сказал спокойно:

– Вы, ваше благородие, рукам-то волю не давайте. Разве можно старика бить? Старик правдивый... И вам ничего обидного не сказал.

– Ты кто такой?

– Я - Стоднев.

– Ага, это ты острожник и вор?

– Я не острожник и не вор. Вы это сами знаете, и нехорошо вам это говорить, как начальству...

Он выпустил руку пристава и шагнул назад, отталкивая Микитушку в толпу. И тут же строго приказал:

– А ты, Ларивон Михайлыч, и ты, Ваня, отойдите, не беситесь.

– Арестовать!
– рявкнул становой.
– Сотский! Староста! Сейчас же их на съезжую: я там с ними поговорю особо. А вы, бараны... вон по домам! Слыхали вы, что вам Митрий Митрич сказал? Землю вспахали - добро! Стоднев вам только спасибо скажет. А за то, что вы самовольно, скопом, по-бунтарски, - за это шкуры спущу.

Сотский Шустов пробрался к Микитушке и подцепил его под руку, но Микитушка оттолкнул его.

– Отойди, сатана!

И я увидел залитое кровью его лицо.

К Петруше сотский подойти не посмел, но стал позади него с грозным лицом, пожирая глазами пристава.

Ларивон ::с вытерпел и с воем бросился к Микитушке с Петр ушей:

– Микита Вуколыч! Петя! Чего это делается? Мужики, не давай! Мы все сообча... Миром пахали... все там были...

а Микита Вуколыч да Петруша в ответе?

Он отшвырнул сотского в сторону, подхватил под руки Микитушку и Петрушу и повел их в толпу.

– Стой!
– рявкнул становой.

– Куда? Кто ты такой?

Урядник, сюда! Староста, писарь! Окружить всех троих!

И он с безумными глазами начал хлестать нагайкой и Микитушку, к Ларивона, и Петрушу. Явились двое урядников и вместе со старостой к сотским сдавили всех троих и схватили их за руки. Петруша странно улыбался и пристально смотрел на брата, который по-прежнему стоял у стенки сарая и скорбно качал головой.

Но произошла суматоха, словно началась драка: толпа с кольями сбилась в густую кучу, проглотила Микитушку с Петрушей и двинулась по луке вниз, к речке.

– Пошли, ребята!.. В поле пошли!.. Мужики, не отставай! Мы свое знаем...

– Пущай только нагрянут, мы их встретим гостинцами.

Кузярь, скорчившись, сидел на старых пожарных дрогах с баграми и лестницами и плакал.

Староста и урядники шагали обратно, всклокоченные и смущенные. Митрий Степаныч подошел к приставу и прошептал ему что-то в ухо. Становой дернул головой, сорвал фуражку, бросил ее на стол и усмехнулся.

– Превосходно! Очень умно, Стоднев!.. Пускай разбредаются по своим логовам. А тех, с кольями... я их, подлецов, всех перевяжу... выпорю и сгною... Староста! Поехали к Стодневу!

А ночью арестовали и Микитушку, и Ларивона, и Ваньку Юлёнкова. Петрушу не тронули. На мужиков в поле налетели верховые и разогнали их по одному. Ночью же и Ларивона и Юлёнкова избили и отправили в волость. Там продержали их три дня и отпустили домой.

Ларивон потом бродил с ведром браги и пьяно рыдал:

– Шабры! Люди мои милые!.. Сгиб наш Микитушка...

за нас живот положил...

И он падал на землю и бился лохматой головой о пыльную дорогу.

С тех пор Микитушка пропал без вести. Старуха его вскоре умерла, а его будто бы сослали куда-то далеко, в Сибирь.

Жизнь опять пошла тихо и мирно. Мужики с бабами до солнышка уезжали в поле - мужики пахать душевые и арендованные клочки, а бабы - полоть просо.

Раза два я заходил к бабушке Наталье, но она лежала совсем маленькая, восковая, костлявая и не узнавала меня.

Горбатенькая Лукерья сидела безучастно за столом, вязала чулки и тоненьким старушечьим голоском читала наизусть псалмы или пела духовные стихи.

Когда я пришел во второй раз, она посоветовала мне:

– Ты простись с баушкой-то: она уже без языка ведь...

Ночесь бормотала, бормотала и тебя все звала... Тебя и Настеньку с Машаркой... Ты уж, милый, не ходи больше: не тоже в твои годы смертушку встречать. Поклонись баушкето... Сделай земной поклон и иди.

Я послушно ткнулся головой в пол у кровати и заплакал. Своим маленьким сердцем я больно пережил в эту минуту потерю близкого и родного человека. Бабушка Наталья как будто напутствовала меня своей богатой жизнью Она открывала передо мной необозримые просторы полей и дорог. Людям трудно живется: бедность, безземелье, барщина, притеснение от богатых... А ведь каждому радости хочется, каждому солнышко светит, для каждого земля - мать родная: и поит, и кормит, и творит всякие щедроты, и ласкает неописанной красотой... Жить бы, жить да ликовать... Только богатые да знатные все это добро-то отнимают у человека. От этого и страданья, и муки, и бездолье. Но не убьешь у человека его души, его мечты о счастье, его тоски о вольной воле...