Повесть о детстве

Мать и бабушка прошли мимо нас, но нас как будто не заметили. Ребенок вдруг заорал благим матом, но Петька посадил его, голенькох о, на мягкий песок, вынул из кармана соску из тряпки с нажеванным хлебом и сунул ему в рот.

Ребенок начал жадно сосать жвачку и замолчал.

Я сел около Петьки, взял у него камешки и стал подкидывать. Он следил за моей рукой, потнимая и опуская голову, и лицо его, закопченное и огрубевшее, сразу стало простым, ребячьим, живым. Глаза его заиграли веселым увлечением. Когда я не мог схватить камешки подряд пять раз, он звонко засмеялся и крикнул:

– Эх, ты, сухорукий! Я двадцать раз схвачу..

Так мы, забыв обо всем, соревновались с ним, пока опять не заорал ребенок, упав на песок. Петька подхватил его на руки, нашел соску, вытер ее пальцами и сунул ее опять в рот ребенку.

– Вон! Идут!..
– крикнул он и вскочил на ноги.
– Вещь я сказал тятьке: "Куда идешь? Чего тебе там надо-то? Аль работа-то у тебя запьянствовала?.." А он одно долнотит:

"Куда мир? туда и я: от мира нельзя отказываться".

С горы кучками шли мужики и по тропочкам сворачивали к речке. Одни шагали торопливо, обгоняя передних, другие кричали все вместе, спорили, размахивали руками и останавливались, оглядываясь назад.

Я побежал в гору, навстречу мужикам. Старики шли тихо, степенно, опираясь на палки, парни смеялись, передразнивали Измайлова, а мальчишки делали свое дело - сбегали с горы вперегонку. Когда я, запыхавшись, подбежал к пряслу, которое отгораживало барское угодье от села, навстречу мне вылетел Кузярь. По дороге от барского двора тянулась длинная гряда мужиков, и оттуда долетал смутный говор и злые выкрики. Кузярь остановился передо мной как вкопанный и заржал жеребенком.

– Я все видел, а ты проморгал. Чего ты торчишь у прясла-то, как с ярмонки нас встречаешь? Ох, что только было там!..

Мужики шли в открытые ворота прясла густой чередой, и говор их переходил в крик здесь, у ворот, а позади голоса глухо галдели, как на сходе. Желтая пыль дымилась над головами этой длинной вереницы людей. Проходила тесно сбитая куча мужиков и парней. Одни - в сапогах, другие босиком, и ноги их были бурые от пыли. Все были возбуждены, кричали, не слушая друг друга. Шагали степенно старики, опираясь на палки, и с озабоченными лицами разговаривали рассудительно, как подобает старикам. Вот прошли дядя Ларивон и кузнец Потап с клещами в руках, в черном кожаном фартуке, а с ними еще несколько мужиков.

– Барыня бает: золотые нам Митрий высыпал!
– с негодованием кричал Ларивон.
– За золотые и Христа продали. А кто на ней, на земле-то, горбы гнул? Она с дедов-прадедов наша! Нынче же делить будем и запахивать.

– Чего легче!
– согласился Потап.
– А разделишь, вспашешь да посеешь все отойдет чужому дяде. Митрий-то только спасибо скажет.

– С кольями пойдем, - кричал Ларивон, мотая бородой.
– Всем селом караулить будем.

– Тебя в остроге караулить будут.

Старики, степенно опираясь на палки и уткнув бороды в грудь, рассуждали умственно:

– Зря Микитушка-то... Богатый на правде верхом ездит, а кривдой погоняет.

– Что и баять! Видал, как барыня-то его объехала?

Ежели, говорит, правдой народ держится, так незачем ему за чужую землю хвататься да богатым завидовать.

– Какая там правда!
– сердито крикнул высокий и лысый старик и ударил длинной палкой о землю.
– Пахать надо... Держи топор в руке - вот тебе и правда...

Подошла большая толпа мужиков. Все были взволнованы и кричали каждый свое:

– Как она улещала-то: "Мужички, мужички! Опамятуйтесь! Беду на себя накличете... Мне вас жалко..."

– Пожалел волк кобылу - оставил хвост да гриву.

– А Петруху-то здорово поддела: "Ты в остроге сидел...

Мстишь брату-то... Тебя в Сибирь надо..."

– А чего он лезет не в свои сани?.. Одного поля ягода.

Стодневы всегда из народа жилы тянули...

– Ну, чего вы языки чешете?
– рассердился кто-то.

– Аль забыли, как Митрий-то Петруху обездолил? В обиде человек.

– Выезжаем, что ли, мужики? Чур, все, как один. Делить надо.

Ванька Юлёнков вертелся среди мужиков.

– Я на корове выеду пахать. Зубами в землю-то вгрызусь. Никакой объездчик меня из бороны не выковырнет

– Колья захватывай, робя!.. топоры!..

Кузярь ткнул меня в бок и, задыхаясь, крикнул:

– Бежим! Я тоже с топором. Ноги буду рубить объездчиковой лошади.

И юркнул в толпу мужиков. Таким взбудораженным я еще никогда его не видел. Черные глаза его горели и жадно впивались в проходящих мужиков. Он снимал костлявые кулачишки, вслушивался и хватал каждое слово, каждый выкрик, и острые скулы его краснели сквозь пыльный загар.

Густая толпа втиснулась в ворота и, толкаясь плечамч, путаясь бородами и лохматыми головами, оглушила меня своими криками. Лица у всех были решительные. В середине толпы увидел я Микитушку, который шел, подняв голову, встряхивая бородой. Суровое лицо его с горбатым носом улыбалось недоброй улыбкой убежденного, сильного духом человека. Он показался мне выше всех ростом. Рядом с ним шел Петруша Стоднев с печальной усмешкой в глазах. Он молчал и думал о чем-то своем. Двое мужиков кричали ему что-то, но он как будто ке слышал их. Дедушки уже не было с ними. Отец шагал, переваливаясь с боку на бок, вместе с Сыгыеем и Филаретом-чеботарем. Сыгней рассказывал им что-то с обычными вывертами: рукк у него делали какие-то запутанные узлы. Отец снисходительно усмехался, скосив голову набок, а сутулый Филарет, уткнув бороду в грудь, испуганно глядел в землю. Микитушка остановился, поднял обе руки и крикнул глухим, внушительным голосом:

– Мужики! На барском дворе с нами разговаривать не стали. Сам Митрий Митрич ускакал в город. И Стоднев туда же уехал. Они нас обошли. Настоятель-то наш, богословто, как волк, разинул на нас свою пасть. Мы эту землю еще при крепости пользовали, а нынче исполу пахали. Митрий и клочка нам не даст: сам хлеб на продажу сеять будет.

Чего же мы делать-то будем?

Его голос погас в шуме толпы.

И опять поднялись вверх обе руки Микитушки.

– Ну, мужики, ваше слово свято, а я выеду с сохой впереди всех. Собирайтесь у меня на околице. Правда в огне не горит, в воде не тонет. Всем миром стоять надо... Земля наша, мирская... Кровью, потом полита... а ее у нас при волето... похитили вот...

К пряслу быстро подошел Петруша, весь в поту, с неузнаваемым лицом серым, страдальческим, но с бурей в глазах. Он легко вскочил на среднюю слегу и, обхватив рукой верею ворот, крикнул голосом разгневанного и оскорбленного человека:

– Мужики, вот вам моя душа!..
– Он вцепился другой рукой в всрот пунцовой рубашки и рванул так, что разодрал ее до пояса.
– Я человек покинутый. Мне никто не верит: ни барин, ни шабер, а брат готов меня со свету сжить.

Вы сами видите, как я живу. Брату я ке делал зла, а от него пострадал. Перед вами тоже не грешен. А вот слышу, как некие чернят меня здесь: он. мол, с брательником-то заодно, брательннк-то его подослал к нам. Другие меня в лицо бесславят: ты, дескать, Петруха, мстишь Митрию-то и на нашем горбе хочешь выехать. И выходит, что перед всем народом я подлец, прохвост и изменщик. Пошел я с вами с чистой душой. Мне тоже ничего не надо, как и Мнките By колычу. Из деревни я ухожу и все хозяйство продаю - это вы все знаете. И вот, чтобы не было вам со мной греха, я отстаю от вас: делайте сами что хотите. А мое дело сто рона будет. Помяните мое слово: дело ваше правое и серд це мое скипелось с вами. Я молю бога, чтобы вам удача была. Ну, только знайте: брат все жилы из вас божьим ело вом вымотает.