Повесть о падающих яблоках

– И-вой-йя! – издала тётя Тоня воинственный клич и замахнулась кочергой.

– Цыц, тётка! – быстро сказал парень. – Цыц, кому говорят! По делу я, понимаешь? И не к тебе, а к Марье… э…

– Александровне, – пришла на помощь Маша.

– По какому-такому делу, анчутка! Что у тебя за дело к учительнице может быть! Учиться тебе поздно – плетью обуха не перешибёшь! – не сдавала оборонительных позиций тётя Тоня.

– Да замолчи ты, ведьма старая! – возмутился парень и совсем близко подошёл к Маше.

– Видишь, как оно вышло: позвал в гости, ты и пришла. Точнее, я пришёл… Правда, меня никто не ждал. И не звал… Ну что, не нашла Деда Мороза?

– Не нашла, – вздохнула Маша. – А ты откуда знаешь, что нам Дед Мороз нужен?

– Невелика тайна, – усмехнулся парень, – вся деревня знает. В деревне всё про всех знают. Иной раз языкатая тётка только соберётся шептуна пустить,.. – он хитро прищурился и подмигнул тёте Тоне, – а в деревне уже только об этом и судачат на всех углах.

Что такое «пустить шептуна» Маша не знала, но, судя по тому, как сверкнули глаза тёти Тони, было ясно, что речь шла о чём-то стыдном, тайном, тщательно скрываемом.

– А это подарки в мешке? И шубка для дедки? Ну-ка, прикинем, впору ли придётся…

Откинув густую гриву резким движением головы, он напялил костюм Деда Мороза поверх тулупа:

– Ну как?

От непрошеного, задиристого гостя не осталось и следа: смотрел на Машу русский витязь добрыми, грустными глазами. Казалось, ещё миг, и поплывёт за окнами светлая берёзовая сказка.

– Здорово! – Маша захлопала в ладоши, а тётя Тоня, поджав губы, присела на краешек табуретки, но кочергу из рук не выпустила.

– Тебя как зовут? – спросила Маша парня, – Грид – ведь это не имя?

– Вовкой его кличут, – подала голос тётя Тоня, – а Грид – оттого что фамилиё – Гридин.

– Доложила, спасибо! Фа-ми-ли-ё! Ну что, гожусь в деды Морозы?

– Конечно, Володя! У тебя улыбка замечательная, только вот, улыбаешься ты редко. И костюм этот тебе маловат. А мы ещё Ночь Матери хотели отпраздновать…

– Это не беда, – тряхнул гривой Грид, – я отцовский тулуп возьму, он из белой овчины, до самых пяток достаёт. Настоящий дед Мороз позавидует.

А Ночь Матери – старый праздник…если помнит кто. Мне отец о нём говорил.

При упоминании об отце, улыбка исчезла с его лица, и сразу же погасли золотые искорки в глазах, и глаза стали холодными и тёмными, почти чёрными.

– Так это когда, завтра уже? Если Ночь Матери хотите отпраздновать – то завтра. Потом – солнцеворот зимний… Венок из лапника привезу утром, а свечи уж сама раздобудешь, слышь, языкатое величество, Антонина свет Тихоновна! Ладно, пора мне, – он как-то сразу заторопился и засмущался, – вечером часам к пяти подъеду, так ты детишек в сени выведи.

– Как это «подъеду», на чём? – удивилась Маша.

– Ну не на козе же, – ровные белые зубы сверкнули, – на лошади, как и полагается деду Морозу. В розвальни сена свежего положу… Эх-х!

И Машино сердце понеслось стремительно в этих розвальнях, хотя она их в глаза не видела…

Хлопнула входная дверь, и вновь заклубился холодный морозный воздух по полу.

– Дыши, тётка, можно уже! – донеслось с улицы.

– Отец у него хороший мужик был. Настоящий. А мать – пьяница, – тётя Тоня выглянула в окно.

– Почему был?

– Егерем работал, ну, видать, перешёл дорогу одному из начальничков – подстрелили на объезде, да не простой пулей – разрывной какой-то, жакан называется. С ним на медведя ходят, а человека, говорят, на части рвёт…

Маша только головой покачала – слёзы душили. А тётя Тоня продолжала свой рассказ.

– Он-то, вишь, баловать никому не дозволял, хоть ты всем начальникам начальник будь. Своих районных в строгости держал, а уж заезжих тем паче. К зверью, к живности всякой ровно к детям малым относился… лет десять уж с тех пор прошло. И что теперь с Володьки взять-то, безотцовщина – одно слово!

А баба одна, она что может? Натаха и раньше рюмочку, коли в руки шла – не пропускала, да только Олег её в строгости содержал. А как вывалился, всё прахом и пошло. Верно говорят: мужик пьёт – полдома горит, а коли баба пьёт – весь дом полыхает.

Только и осталось от батьки его, что роща у разъезда.

– Какая роща? – встрепенулась Маша.

– Берёзовая. Саженцы сам из лесхоза привёз, штук триста – не меньше… За каждым, ровно за дитёнком малым ходил. Аккурат к Вовкиному дню рождения высадил. И ни одно деревце не пропало – все прижились. Красота там неописуемая, вот весна придёт – свожу тебя на то место. Там же и порешили отца-то его душегубы… Могилка там. Натаха не ходит – кому там идти… А Вовка… Эх, да что говорить! А про какие это гости он тебя спрашивал, Александровна?

– Да так, – улыбнулась Маша, – я с ним раньше познакомилась, в электричке, когда ещё не знала, что здесь буду работать.

– Вот-вот, девонька, – подтвердила тётя Тоня, – по электричкам он и промышляет. Лёгкий кусок хлеба сыскал себе. И как только в глотке не застрянет. Одно слово – анчутка! Ему бы в армию, злыдню. Глядишь – и человеком бы сделался. Да только всё никак: отсрочка за отсрочкой – всё под следствием ходит.

Тётя Тоня плотнее прикрыла форточку и повернулась к Маше:

– Ты вот что, девонька, держись от него подальше. Не ровен час, что худое сотворит с тобой.

– А мне кажется, – он хороший, – вздохнула Маша, – глаза у него добрые, понимаете…

– Хороший, как же. Калина тоже себя хвалила: хороша я, только сахарку добавь!

Тётя Тоня, поворошив угли в печке, задвинула заслонку и закрыла трубу.

Тёплый воздух пошёл в избу, и несмотря на то, что за окнами к ночи мороз крепчал, в избе было тепло и уютно, то ли от потрескивания крепкого добротного сруба – ишь разошёлся морозец, то ли от урчания Коти – серого толстого кота, растянувшегося во весь свой невеликий кошачий рост на лежанке за печкой и ставшего Котей совсем недавно – месяца два назад и Маша и тётя Тоня называли серого котёнка-подростка Катей и пребывали в полной уверенности, что к весне кошка выловит всех мышей в сарае.

…Молоко он выпил залпом. Большая часть пролилась на грудь; ледяные струйки приятно холодили пылающее тело. А Маша уже и рушник откуда-то принесла, не иначе как с божницы сняла. Ох, и попадёт ей теперь от матери. Не велела она никому божницу трогать, сама лампадку зажигала, да рушник поправляла. Нарядный, с кружевом, красной да чёрной нитками расшитый… а Маша им лицо вытерла, грудь… Нет, не материн рушник, но такой знакомый. Расшит красной ниткой по краям: солнышко катится посолонь… Чёрные точки в середине ромбиков – поле засеяно… Отец так говорил. А ещё – жено непраздна, если точка в ромбике. Жено непраздна… выходит, что праздный – значит пустой? А праздник что же? Тоже пустой день, получается. И недаром отец праздник всегда святом называл. Свято – свет.