Повесть о падающих яблоках

– Это верно, – я теперь другой. В армию я ухожу, вот оно что. Уж сколько раз призывали – всё никак: то драка, то разбой… А теперь всё – точка.

Рассеянно перебирая влажные мохнатые стебли, Маша молчала. Сердце сжалось от предчувствия чего-то тревожного. Сразу вспомнился сон. Видать не зря такие сны снятся… И камень сине-серый, и витязь раненый, и она рядом, у камня.

– Хочешь, я тебя в рощу отведу? – Не дожидаясь ответа, он склонился к ней. Золотые искорки оказались совсем рядом. Вот так, глаза в глаза, как в омут. – Здесь недалеко,– услышала она, возвращаясь к реальности, – ты только не бойся меня, ладно?

– Я и не боялась тебя никогда. Я просто за тебя боялась…

Они шли, держась за руки, пока не вышли, наконец, к железнодорожной насыпи. По узенькой тропинке он провёл Машу к поляне, где в густом тумане весенних сумерек, дрожали крупные капли влаги на смуглых ветвях берёз, а под ними расстилалось сиреневое полотнище сон-травы.

– Рощу эту отец мой посадил, – в подарок, – он говорил чуть слышно, почти шёпотом, – я ведь в апреле родился… Здесь он и погиб,.. тоже в апреле… день в день.

– Что это звенит, – прислушалась Маша.

– Дай руку. – Он приложил её руку к стволу берёзы, и Маша ощутила, как под прохладной шелковистой кожицей дерева что-то пульсирует. – Это сок, берёзовый сок. Гудит, играет… Я сейчас.

Он достал из-за голенища высоких охотничьих сапог складной нож и точным движением сделал аккуратный надрез на стволе. Тотчас же прозрачная влага заструилась по стволу.

– Ну, что же ты стоишь, пей!

– Как? – растерялась Маша.

Он приник губами к надрезу: «Вот так, пробуй…»

Маша осторожно коснулась губами сочащегося надреза и ощутила терпкий, чуть сладковатый, древесный привкус.

– Понравилось? – в сумерках глаза его казались совсем чёрными.

– В жизни ничего вкуснее не пробовала.

Он взял горсть талой влажной земли и бережно замазал ранку. Улыбнулся, обнял её и закружил, приподнимая над землёй.

– …Идём, я тебе сторожку отца покажу.

В сторожке было чисто, уютно и пахло какими-то травами.

– Чай будешь пить? – он хлопотал у маленькой печки. Маше показалось, что он прячет лицо, не хочет взглядом встречаться, но он повернулся к ней, и в карие глаза его стали совсем золотыми – так много искорок вспыхнуло в них. – Я ведь не думал, как живу, пока тебя не встретил. Ми-ла-на. Ты знаешь, что тебя так зовут? Милая… Правда-правда. Это я точно знаю. А уж как в шубе деда Мороза побывал… Стыдно стало перед тобой, да ещё вот перед отцом. Знаешь, какой он у меня был.

– Знаю, – улыбнулась Маша и подошла совсем близко, так, что голова закружилась от золотого мерцания.

Губы его пахли берёзовым соком, талой водой и примешивалась к поцелую какая-то едва уловимая, тревожная горечь влажных сиреневых цветов, сон-травы, расцветающей ранней весной одна тысяча девятьсот семьдесят девятого года, в берёзовой роще у разъезда триста сорок третий километр.

Оглавление

ЛЕКЦИИ ПРОФЕССОРА КАМЕНЬКОВА

Лекции по истории архитектуры проходили в аудитории номер семнадцать – самой сонной в институте. Как только я попадала в это унылое, тёмное помещение, меня тут же начинало клонить в сон.

Читал историю профессор Каменьков; не читал, а блеял: тоненький, дребезжащий голос его вгонял в тоску с самого первого слова.

Вот и сегодня, едва он начал «дребезжать» что-то об эллинах, атлантах и кариатидах – об опорах в виде человеческих фигур, я уже с трудом сдерживала зевоту.

Чтобы хоть как-то себя отвлечь от крамольных мыслей о сне, я принялась исследовать «пиктограммы» на столешнице, сделанными задолго до моего появления на свет, судя по датам, проставленным под некоторыми из них, но вскоре и это занятие меня утомило.

Вздохнув обречённо, я принялась конспектировать «дребезг» Каменькова, зная из собственного опыта, что на зачёте наличие конспектов с его лекциями играло важную, едва ли не главную роль…

«…он лежал на пустынной, усыпанной пеплом равнине, под нещадно палящим, синим солнцем.

Растрескавшиеся сухие губы шептали как заклинание: «Я должен это сделать. Я – последний, оставшийся в живых…»

Невероятным усилием он сконцентрировал память, и с последним выдохом от тела отделился сверкающий синий шар, завис на мгновение над солнечным сплетением, а затем стремительно взмыл и исчез.

Я ещё раз вчиталась в написанное моей рукой: откуда это взялось?

Прислушалась… блеянье профессора протекало в обычном, нудном и сонном режиме.

Может быть, я записала какое-то отступление, в виде отрывка из повести или романа…

Может быть, профессор таким образом решил хоть как-то разнообразить свои лекции?

Что он там опять бормочет – вот несчастье-то…

Надо спешить, иначе потом придётся просить конспект у Димки и переписывать…

Часть первая

Ральф курил у входа в приёмное отделение родильного дома и не замечал ничего и никого вокруг. Там, за дверью, умирала его жена…

Послышались тихие всплески детского плача, потом снова всё стихло. Потом какие-то крики, лязг металла… Кто-то бежал по коридору, за ним ещё… ещё…

Ральф влетел в помещение и чуть не столкнулся с врачом.

– У Вас родилась дочь… – снял очки врач и зачем-то начал протирать абсолютно чистые и сухие стёкла.

– Элина… – только и смог вымолвить Ральф, цепляясь за край стойки регистрации.

– К моему глубокому сожалению… Мистер Норд, поймите, у неё не было ни одного шанса. Странно, что ей вообще удалось выносить ребёнка. Вам нужно смириться, мистер Норд… И …теперь Вы в ответе за жизнь девочки.

– Она очень хотела дочку, – прошептал Ральф. И вдруг, словно вспомнив что-то, схватил врача за руку, – могу я её увидеть?

– Девочку? Дочь?

– Жену! Мою жену! – заорал Ральф, но осёкся под сочувствующим взглядом врача. – Извините, извините меня, ради Бога… Мне некого винить – Элина знала, на что идёт.

– Понимаю, мистер Норд. Не нужно извинений. Идите за мной.

Она лежала на столе, только лицо было чужим: равнодушным, от неё веяло какой-то особенной, ледяной красотой… «Красотой смерти?»