Повесть о падающих яблоках

А между тем показалась околица деревенская, только теперь уже с другой стороны. Вот и поворот знакомый, а вот и школа светится праздничными огоньками гирлянд.

– Получайте ваших чадушек целыми и невредимыми! – Дед Мороз помог высадиться детям из розвальней и протянул руку Маше. – Ну, всё получилось? Как обещал, Марья Александровна…

Не отнимая руки, – не хотелось ей отнимать руку, да и теплее было озябшей её руке в большой ладони, – Маша улыбнулась:

– Спасибо, Володя. Если бы не ты, не было бы у детей такого праздника. Они этот Новый год на всю жизнь запомнят.

– Я тоже, – заплясали золотые искорки,.. – я тоже на всю жизнь… С Новым годом, Марья Александровна, – сказал громко, почти прокричал – увидел, что люди прислушиваются. Вскочил в розвальни, – и только пыль снежная взметнулась из-под полозьев, – умчался в непроглядную ночь, словно и не было чарующей сказки, им придуманной и подаренной. Только бубенчик заливался вдалеке перезвоном, и всё дальше становился звук его, всё глуше.

Этой ночью Маша долго не могла уснуть, всё ворочалась, вздыхала… Даже тётя Тоня проснулась:

– Машенька, не простыла ли? Может сушеную малину заварить?

– Странный он, правда?

– Да ты, девонька, влюбилась никак? – ахнула тётя Тоня, – …Чур тебя, девонька, чур тебя! Странный – не странный, но шебутной – это точно. Не пара он тебе, Машенька. И думать о нём забудь, – она погладила Машу по голове. Но Маша не унималась.

– В нём столько хорошего, только никто этого не видит. А если и оступился человек, так что теперь… Может он и сам жалеет, что таким был.

– Может, милая, может… Давай-ка спать – утро вечера мудренее. А там, – на свежую головушку и поговорим.

Ранним утром, когда Заря-Живана [2]только-только зарделась, а из печных труб в соседских избах повалил дым, смешиваясь с низко нависшим, тёмным небом, заторопилась Антонина Тихоновна на другой конец деревни. Пахло свежевыпеченным хлебом, парным молоком и ещё чем-то необъяснимо родным, исконно-русским, домашним. Она подошла к большой, добротной ещё избе с покосившимся крыльцом и стукнула в маленькое окошко.

– Натаха! Вовка! Спите что ль?

В сенях сразу зажёгся свет, и дверь отворилась.

– Тончика? – заспанная грузная женщина с удивлением смотрела на раннюю, незваную и уж точно – нежеланную гостью.

– Вовку покличь, – сухо велела гостья, – в избу не пойду, пускай ко мне выйдет. Или он опять по электричкам шляется?

– Дома он, дома… Я сейчас, – засуетилась Натаха, и через несколько минут в сени вышел Грид.

– Чего тебе с утра пораньше не спится, тётка Тончика?

– А вот чего, – тётя Тоня скрестила руки на груди извечным охранительным жестом, – ты девке-то голову не морочь! Не ровня она тебе, шалопай, не по Сеньке шапка!

– Тебе-то что? Она дочка твоя? А может – внучка, а?

– Молчи, анчутка! Не по себе дерево срубить надумал, ох не по себе.

– Может, я по-другому жить решил… По-человечески.

Промелькнуло в его глазах что-то настоящее, похожее на правду, промелькнуло на миг, и блеснули слёзы.

– Далеко тебе ещё до человека, ох как далеко, – вздохнула тётя Тоня, – и до Маши далеко, дойдёшь ли? Сил-то хватит с пути не свернуть?

– Дойду! – тряхнул гривой Грид.

– Вот потом и поговорим. А пока – не тронь!

– Иди отсюда, защитница, сам разберусь!

Но после этого разговора он исчез, и больше около Маши его никто не видел. Тётя Тоня, зная настырный нрав парня, со дня на день ожидала, что он объявится, но даже и она ждать перестала.

А Маша надеялась, что он зайдёт в школу или на улице её встретит, но пропал куда-то Грид – как в воду канул.

Пролетели зимние каникулы, а с ними и остаток января мелькнул – как один день.

Прошёл февраль. Зима шла на убыль, всё жарче пригревало днём солнце, все темнее становился снег. А когда подули тёплые ветра, разрывая в клочья снежное зимнее покрывало, обнажились чёрные, влажные островки сонной земли – проталины. И сразу появились важные, большие, тёмные грачи…

Они расхаживали по проталинам, раскланиваясь друг с дружкой, – не виделись целую зиму, соскучились.

Маша часто просыпалась по ночам… Откуда-то, словно из прошлой жизни, доносилось:

«…весной в гости приезжай, подснежников здесь видимо-невидимо!» Плакала, и сама себе не могла признаться в том, что тоскует без диковатых карих глаз с золотыми искорками.

Однажды утром, когда она собиралась в школу, тётя Тоня вздохнула вслед:

– Взял, видать, сердечко он твоё, Машенька, крепко взял. Да и держит – не отдаёт. В лесу он живёт, в отцовской сторожке. Не хотела я тебе говорить, да вижу, как ты сохнешь, ночами не спишь. Если хочешь, тропинку укажу, только чур, одну не пущу.

– Не надо, – Маша едва справилась с горячей волной радости внутри, – не надо, если он так решил, значит, пусть так и будет.

– Смотри, девонька, сама, теперь я тебе плохой советчик, – покачала головой тётя Тоня, а в глубине души порадовалась за Машу – молодец девка, не чета другим.

Этой ночью Маша впервые за последнее время спала крепко. Только под утро сон странный приснился. Будто она в одежде белой, льняной, с рушником расшитым идёт по каменистой, выжженной земле, ищет кого-то.

А кого ищет – неведомо, да и нет здесь ни одной живой души, только камень серо-синий, огромный на краю обрыва стоит, а у камня-то… витязь. И не понять: живой ли, мёртвый ли… Подошла ближе, ладошкой лба коснулась – живой… Вгляделась – да это же он, Грид…

И проснулась с тревожно бьющимся сердечком, и целый день места себе не находила.

С этого дня стала она ждать. Непонятное, неясное чувство внутри становилось всё сильнее и сильнее, с каждым весенним днём, с каждой набухшей почкой, с каждой новой проталиной.

…на миг всё прояснилось. Маша сидела рядышком, словно и не исчезала никуда. Он вспомнил их разговор, и переспросил:

– Как тебя зовут, я забыл. Повтори.

– Миланой кличут.

Повторила спокойно, строго, без улыбки.

Знакомый аромат волновал и в то же время успокаивал, до слёз знакомый, родной.

Из каких закоулков памяти выплывают запахи детства? Где хранятся они, где сберегаются. Вспомнился отец – молодой, весёлый и мать – совсем девчонка ещё; косы длинные, до пояса спускаются, в синих глазах лучики солнца пляшут; отец несёт его на руках, а мать идёт рядом, заглядывает отцу в глаза и улыбается.