Повесть о спортивном журналисте

А она, поплакав и помучившись, тоже вышла замуж, стала тренером и была верна своему мужу, обожавшему ее и с гордостью демонстрировавшему друзьям альбомы с фото, вырезки из газет, кубки и медали, не замечая, как туманится при этом взгляд и слетает с лица его жены улыбка.

Такой вот грустный рассказ...

И Луговой понял, что привело к нему его юную посетительницу.

– Это про нас? — тихо спросила Светлана, устремив на Лугового взгляд своих карих с поволокой глаз. Была в них сейчас недетская обида и боль.

– Нет, Светлана, это не про вас, он ведь вас и не знает, этот писатель, видел только на льду.

– А как он догадался? — простодушно спросила она.

– А у вас так же? — задал вопрос Луговой.

Светлана молча покивала головой, пошмыгала покрасневшим носом, осторожно вытерла глаза, чтоб не смазать ресницы.

– Рассказывай.

– А что рассказывать — все как тут, — она показала на журнал, на глазах ее опять выступили слезы.

– Рассказывай, рассказывай.

И она рассказала. Собственно, рассказывать-то действительно было нечего. Казалось, писатель незримо присутствует рядом. Рядом с ней и ее партнером. Невидимый свидетель чужой жизни.

Она «безумно» влюблена в Володю, «давно, уже год», а он любит другую. Правда, не подружку детства и не математичку в очках, а, наоборот, тоже очень хорошенькую девушку и тоже спортсменку — пловчиху, но это было только хуже.

Он писал ей из всех стран и городов, она звонила ему по телефону во все страны и города. А когда они возвращались в Москву, он проводил со «своей пловчихой этой» все свободное время.

Светлана ревновала и очень страдала.

– Он знает, что ты его любишь? — спросил Луговой. Светлана пожала плечами.

– И не догадывается?

– Мужчины все недогадливы, — она надула распухшие губы, и ему с трудом удалось спрятать улыбку.

– А с тренером вашим или еще с кем-нибудь не делилась? Он ведь очень умный, ваш тренер.

—Он замечательный человек, — с жаром воскликнула Светлана, — но ведь он тоже... мужчина. Не поймет.

Наступило молчание.

—А теперь все узнают, — она опять кивнула на журнал.

Луговой перестал улыбаться. Он понял, какое направление приняли мысли Светланы, когда она прочла рассказ: писатель догадался, — значит, догадаются и другие, а теперь, когда ее несчастная любовь вынесена на всенародное обозрение...

Как быть?

Объяснить, что никто ничего не узнает, потому что никому, кроме нее, все знавшей и страдавшей, не придет в голову приложить авторскую выдумку к реальной жизни? Не поверит. Поговорить с тренером? Но если до сих пор он ничего не заметил и ничего не предпринял, то что сможет сделать теперь?

Быть может, вызвать Киреева и раскрыть ему глаза? И чего добьется? Сделает, быть может, несчастной другую девочку. А кто дал ему на это право?

Он так ничего и не придумал.

Есть, оказывается, недуги, помочь в которых не дано никому — ни тренеру, ни другу, ни самому лучшему журналисту. Неразделенная любовь, например.

Разве что времени.

Но ощущение бессилия, пережитого им тогда, жалкие слова банального утешения, которые он говорил этой пришедшей к нему со своей бедой девочке, а главное последняя фраза их беседы, которую она произнесла на прощание: «Лишь бы никто не догадался, а я сама справлюсь», — навсегда оставили горький осадок в его душе, обидное чувство унижения.

...Дела, дела, встречи, заботы, волнения и радости — обычные, столь метко названные кем-то «текучкой». «Текучка» — так с досадой называли текущие дела, повседневную работу, на которой не успеваешь сделать главного. А разве повседневная работа не есть главное? Разве и самые важные, решающие в жизни дела не являются частью ее, этой повседневной работы?..

ГЛАВА IX. «ОХ УЖ ЭТИ ЖУРНАЛИСТЫ!»

Такой день мог свести с ума кого хочешь!

С утра до ночи Луговой метался между Москвой и Шереметьевом.

— Наверняка успел еще кое-куда заскочить, — считала нужным заметить Люся.

Но так, для порядка, последнее время она вела себя гораздо спокойней.

В тот день Федерация спортивных журналистов СССР встречала приглашенных ею зарубежных коллег.

Поскольку ответственным за эту встречу, как и вообще за пребывание и поездку по стране приезжавшей группы, был назначен Луговой, можно себе представить, как ему доставалось. Гости прилетали с самых разных концов земли, начиная от Японии и кончая Америкой. Самолеты задерживались, опаздывали, кто-то изменил свой рейс, кто-то прилетел раньше времени. Некоторые прихватили с собой непредусмотренных жен, секретарш (вроде Виста) и даже дочерей. У кого-то потерялся чемодан, кто-то простудился, кого-то укачало...

Всех надо было встретить, отвезти в гостиницу «Россия», воевать с администратором, выбивая номера для «сверхплановых» членов семьи.

Сами гости тоже не облегчили Луговому жизнь. Не все, конечно, но некоторые. У одного в номере не оказалось телевизора, другой привык пить на ночь «югурт с корицей», турок Гюмюш не ел свинины, а американец Ронсон был у себя в штате председателем общества вегетарианцев и не употреблял в пищу ничего, кроме овощей. Зато его коллега из Новой Зеландии не мог уснуть, не выпив полбутылки виски («можно и водки») в качестве «снотворного». У одного из окна номера был «неинтересный вид», другому мешал шум уличного движения, третий (как Вист) настаивал, чтобы номер его секретарши был рядом «из деловых соображений».

Луговой и другие советские журналисты — члены президиума, отвечавшие за встречу, несмотря на помощь переводчиков, работников протокольного отдела Спорткомитета и добровольных помощников, сбились с ног.

Наконец все утрясли, всех разместили, удовлетворили по возможности все капризы и, поспав два-три часа, явились в гостиницу на утренний завтрак.

Вспоминая минувшие сутки, Луговой понял, какие испытания ждут его в ближайшие две недели.

Всего приехало более тридцати человек из пятнадцати стран. Почти все — асы спортивной журналистики с громкими именами, представители крупнейших газет, журналов, агентств. У всех были свои твердо установившиеся взгляды, линии поведения, цели, задачи.

Большинство были людьми честными, желавшими объективно разобраться и рассказать своим читателям, как Москва готовится к Олимпийским играм 1980 года. Но были и такие, кто приехал с явно недобрыми намерениями.

Разные приехали люди...

После завтрака провели небольшое совещание.

Дуайен группы, семидесятипятилетний швед Громбек, десятилетним мальчишкой видевший еще Олимпиаду 1912 года в Стокгольме, говоривший на дюжине языков (в том числе и русском), обратился к своим коллегам с не очень любезной речью.

— Вот что, вы! Сами меня выбрали старшим. И давайте кончать ваши дурацкие капризы! Приехали в гости, так не кладите ноги на стол и не сморкайтесь в суп! Да, да. Делайте свое дело честно и не марайте святое имя спортивного журналиста. Мы не всякие там политические обозреватели, которые норовят только заморочить всем голову. Им бы войну поскорей, да, да. А нам, если война, — конец. Какой болван во время войны будет олимпиады проводить! Мы и так из-за этого три штуки потеряли. Да, да. Мы не политиканы, а спортивные журналисты, наши битвы — кто кому на ринге нос расквасит. Все! Не больше. Уважайте хозяев и не беспокойте их своими идиотскими претензиями.