Повести Ильи Ильича. Часть первая

– И так вот отец всю жизнь колобродил, вечно попадал в истории! Ему доверяли, а он тоже был доверчивый. Года через три, как я женился, приехал на нашу жизнь посмотреть, – без вещей, в одной рубашке. Была осень уже, ветрено, не жарко. «Пап, а где твои вещи? Как домой поедешь?» – «Да тепло было, когда уезжал, не подумал про вещи». Потом уже рассказал: сошелся в поезде с товарищами, выпил. Потом их до дома провожал, еще в пивной посидели. А когда очухался в чужом городе – ни товарищей, ни рюкзака, ни денег. Бушлат у меня был с работы, свитер водолазный оставался от армии, – отдал ему. Ему еще тогда наш толстокожий виноград понравился. Винограда много в тот год уродило. Бабка ему говорит: возьми в гостинец. Так он сбил себе ящик ведра на четыре. Я говорю: «Пап, да как ты его дотащишь?» – «Что же я пустой приеду? А так всех угощу».

– Я этот ящик на всю жизнь запомнил. По улице мы еще его кое-как тащили. А в трамвай уже еле подняли. Проводница в поезд не пускала. Пустила, конечно, – он любую женщину уговорит. А мы вымотались уже, руки не держат. В вагон подняли – все. Руки трясутся. Лица красные от натуги…

– А бабы его любили, – продолжал рассказывать отец. – Как намазано им было. Мамка, когда он из госпиталя пришел, весь дом перетряхнула, все перестирала, распарилась, тягала белье на улицу в одной рубашке и простудилась. Бабы ей говорили, что надо врача. Но был конец февраля, много снега, охотники довезти до района просили зерно. А где его взять? Она и махнула рукой: «Я теперь счастливая. Вон сколько вдовых, а ко мне мужик вернулся, мне теперь ничего не страшно». Вот и домахалась. Потом уже когда повезли ее в горячке, было поздно.

– Ну и чего мы остались? Отцу мы не очень были нужны. Он на работу устроился, жил на железной дороге. Клавку отец в мамки пристроил, за еду. Мы втроем дома остались сидеть. Вальке двенадцать, она как бы за нами смотрит. А чего смотреть, если и самой, и нам есть нечего. Мне седьмой год, Райке – пять. Раз в неделю отец к нам зайдет, принесет хлеба, через три дня у нас опять есть нечего. Одной Нюрке повезло. Она как королева жила. Ее в семью пасечника отдали, насовсем. Они богато жили на меде. Детей у них не было. А Нюрку нашу мать только от груди отняла. У нас бы она точно померла.

– Нюрке потом сказали, что она наша. В деревне разве что утаишь? Но родители ее хорошие были. Нас с Райкой они подкармливали. Я к ним часто бегал, когда уже сказали, что Нюра наша. Звал их дядькой и теткой. Знал, что они мне всегда чай нальют, булку дадут и меда. Я к ним и потом еще приходил, когда уже в Сталинграде в техникуме учился и на тракторном заводе работал. Тогда в деревне сахар-рафинад не продавали, а в Сталинграде он свободно лежал в магазине. Я про это рассказал, а дядька мне денег сунул. Ты, мол, купи сахара и пришли нам посылку. Мне стыдно, как столько купить? Дядька говорит: «Ты много не покупай зараз. Возьми пару килограммов. Потом в другом магазине возьми. Потом на следующий день. Так и наберешь потихоньку». Посылки три я им отослал, денег они мне много дали.

– Отца, конечно, можно понять. Не старый был. Женщины вокруг свободные. Но все он таких находил, кому дети не очень нужны были. Правда, двух он нам привел. Первая через месяц сбежала. А вторая стала нам с Райкой мачехой. Клава в городе уже на швею училась, а Валька вместо нее была в мамках. Своих детей у мачехи не было. И от отца она не родила. Она на консервный завод устроилась, там полсела работало. Успевала и по хозяйству, и отца после пьянок притаскивала. А когда он себе другую женщину нашел, с нами осталась. По сути, вырастила.

– За мачехиной могилой Райка присматривает. А мамкину, наверное, и не найти теперь. Хочется мне, Коля, съездить на кладбище, где маму положили. Мы ведь к мачехе переехали, когда нас отец бросил. Оттуда километров сто будет. Анна тоже к мужу переехала. Да она и не знает ничего, маленькая была. Райка тоже была малая. Сын ее возил год назад на кладбище, так она могилу не нашла. Я ей говорил, что в самом углу надо смотреть, а она по кустам лазила. В углу, говорит, одни холмики, без табличек.

Когда подъехали к окраине села, начало смеркаться. На горизонте, над волнистыми холмами еще тянулась багровая полоса, а высоко в небе уже зажглась первая звезда.

На обочине шоссе, перед знаком населенного пункта, стояли две «Лады», из которых выбралась целая куча встречающего Волиных народа. Гришку, двоюродного брата, которого Николай Иванович не видел с детства, он бы никогда не узнал, двух двоюродных племянников и племянницу, которых никогда не видел, тем более. Племянники были ровесниками младшего сына Волина, они были с девчонками. Мама всех его племянников знала по имени, всех расцеловала. Отец тоже был здесь свой, его называли дядькой. Волину обрадовались настороженно, все-таки раньше не видели, но когда один из племянников и его назвал дядькой, Николай Иванович расслабился. Он тоже родня, его признали.

Весь вечер за столом, заставленном деревенскими разносолами, холодной курятиной, домашними яйцами, студнем, салом, колбасой и сыром, пирогами и городскими салатами под майонезом, обменивались семейными новостями, которых в деревне было намного больше. После горячей жирной куриной лапши, которую Волин с удовольствием выхлебал, принесли дымящуюся картошку с тушенкой, которая никак уже не должна была в него поместиться, но за длинными разговорами поместилась. Раздувшийся живот убаюкивал сытой осоловелостью, а впереди еще был чай со сладкими плюшками, пирогами с вишней и яблоками и зачем-то купленными магазинными тортами.

Мужская половина деревенской родни была не совсем в своей тарелке. Гости водку не пили, поэтому приходилось держать себя в непривычных рамках.

Водка тут бед понаделала. У тети Раи она отняла мужа и старшего сына; младший Гришка остался с одной почкой. Она и сама была запойной, опомнилась только после смерти сына. У тети Ани муж через водку гулял по молодости так, что теперь сидит смирно и во всем ее слушает. Двоюродный брат Пашка, забияка, с которым Николай Иванович дрался в детстве, стал сердечником. Его натура рубахи-парня отказывалась смириться с тем, что больше нельзя, и женщины его с ним постоянно ругались.

Работы в селе, то есть такой, на доходы от которой можно прожить семьей, не было. Гришка заделался поваром, ездил вахтовым методом в Москву, жил и питался в столовой, но уставал и собирался перейти за те же полторы тысячи рублей в сутки и на всем готовом охранником в школу. Пашку отец называл в шутку помещиком. От распавшегося совхоза ему достался пай земли гектаров на двадцать, который Пашка отдавал в аренду за зерно. Зерно он продавал. Купил для этого Камаз. У мужа двоюродный сестры тоже был свой Камаз. Только он возил чужое зерно, а Пашка свое. Еще Пашка очистил пруд в своей усадьбе, и разводил гусей.

Вообще было видно, как продвигаемая западная идея жить богато сдвинула мозги всем ровесникам Волина. Но получалось так жить только у Пашки, да и то бесшабашно, по-русски. Дома у него был бардак, потому что жена не успевала в большом хозяйстве. Деньги транжирились, вещи без должного ухода долго не служили. Беспечность и неуважение к вещам были видны по его Приоре. Машине меньше года, пробежала сто тысяч километров (где только Пашка успевал на ней кататься?) и, судя по разным посторонним звукам в подвеске и под капотом, не очень хорошо обслуживалась. Снаружи – царапины и сколы, внутри салона – мусор, грязная кожа и пластик, замусоленные пафосные меха. И две его дочери в дорогих нарядах, которые не привыкли беречь, – намучаются с ними ребята, да и себя они намучают. Все это вместе казалось Николаю Ивановичу знаковой неустроенностью жизни, в которой его родственники неоригинальны. Стремятся к деньгам, думая, что в них счастье. Наверняка завидуют ему про себя. Они вот тут должны ковыряться, а он разную блажь может себе позволить. Катается по стране, бездельничает. Решил в Белоруссию прокатиться. Почему бы не прокатиться, если деньги есть?