Повести Ильи Ильича. Часть первая

На турбазу Волины вернулись почти в полной темноте. Отец и мать, разложив диван, почти сразу уснули. А сын с полчаса лежал на кровати без сна, борясь с ломотой в теле и наблюдая в окошко за редкими из-за набежавших облаков звездами.

Пока Николай Иванович не заснул, в его голове крутился и крутился тот же вопрос: за что воевали и умирали солдаты, кроме земли, государства, отечества? И вдруг он остановился на том ответе, который давно знал, – за жизнь. За жизнь, которая от бога, которая выше государства. Которая в борьбе за отечество сама только вольна пожертвовать собой, но не пожалеет о жертве и прощена будет в единственном случае, если отечество справедливое, то есть божеское.

Русские солдаты боролись за справедливую жизнь и гибли в войне на уничтожение. И немецкие солдаты боролись за справедливую жизнь, как они ее понимали, а умирали, потому что знали, какую войну развязали, и не ожидали пощады. Но все солдаты, даже самые забитые и обманутые именем бога, врожденным религиозным чувством знали или вспоминали в последний миг, что не жертвы нужны небу, а жизнь.

Об этом и гудят вечерами политые солдатской кровью поля, а звезды, каждую ночь зажигающиеся над ними, все ждут и ждут, когда сменяющие друг друга поколения людей научатся обходить приготовленные им соблазны.

* * *

Ранним утром следующего дня Николай Иванович Волин проснулся от щебетания птичек и зуда деятельности. Вчерашняя хандра прошла. Как будто он решил задачу, которая стояла перед ним, и снова хотелось жить, а мертвое оставить мертвым. Пока родители просыпались, он пробежался босиком по мокрой траве до мостков, поприветствовал солнце, показавшееся из-за деревьев на правом берегу, и искупался в тихом озере.

Пока бегал, решил съездить сегодня в одно местечко. Его мама в девках, как она говорила, работала в яслях в Минской области, в городке Глубокое, куда попала по распределению после педучилища. От турбазы до Глубокого было три часа на машине. Хотелось посмотреть на этот город, да и маму порадовать, – пускай вспомнит молодость.

Неожиданно запротивился отец. Он сказал, что они не шляться сюда приехали, а со святой целью. Мол, отвезите его домой и шляйтесь с матерью, где хотите. Еле уговорили. Маме Волина пришлось даже всплакнуть и сказать укоризненно: «Как тебе не стыдно!»

Но первым делом они заехали на кладбище, чтобы получше запомнить дорогу, сфотографировать братскую могилу и взять горсть земли.

Утром и поле, и лес показались веселее. На небе ни облачка. Ветра нет. Тишина. И ничего таинственного ни на кладбище, ни на опушке леса, ни в поле.

Набрали кулек земли, чтобы рассыпать ее на могилах родителей солдата и вместе с землей упокоить на родине частичку его духа. Тогда мама Волина, приходя на кладбище к родителям, будет приходить и к нему тоже.

Езда по хорошим белорусским дорогам с чистыми обочинами была в удовольствие. Постоянно попадались местечки, оборудованные для отдыха водителей и их пассажиров. Столики под деревянной крышей, беседки и веранды, вкопанные в землю бревна-братишки от мала до велика – все было к месту, раскрашено яркими красками, радовало глаз и манило остановиться.

После Полоцка начались сосновые леса, а на дорожных указателях появились километры до Прибалтики. Потом дорога отвернула от Западной Двины на юго-запад, повела по полям и вывела к Великому озеру, около которого расположился город Глубокое.

Мама Волина не была здесь больше пятидесяти лет. Все вокруг казалось ей знакомым и в то же время до неузнаваемости изменилось. Три раза проехав взад-вперед по улице Советской вдоль восточного берега озера в поисках ее ясель, и не найдя их, припарковали машину и стали искать ногами. Николай Иванович свернул за мамой с улицы к озеру. Сзади брюзжал отец, удовлетворенно подсказывая, что они ищут вчерашний день, и что он их предупреждал.

Прошлись переулками и по берегу. Мама Волина вроде бы узнавала старые места, и где она купалась, но пятьдесят лет назад не весь берег был застроен домами и сараями, меньше было переулков и тупиков, а дома, в которых были ясли, запомнились ей большими, выделяющимися среди других. Теперь вокруг было много больших домов. Надо было спрашивать, но прохожих не было, да и праздно шатающихся или чего-то работающих во дворах почти не видели: в одном проулке только пара мужиков перебирала крышу баньки, а в другом хозяин красил железные ворота, – вот и все доступные жители.

Пока Волин с мамой раздумывали, их догнал старший Волин с одним из мужиков, разбиравших баньку.

– Вы не там ищете, – сказал мужик маме Николая Ивановича. – Ясли закрыли в середине шестидесятых, а дома отдали переселенцам. Если хотите эти дома посмотреть, пойдемте за мной.

– Это польские бараки были, – сказал он про добротные еще щитовые дома темно-красного цвета на высоком фундаменте. Наверное, пятьдесят лет назад они могли выделяться своими размерами, теперь же вокруг были и двухэтажные коттеджи, и крепкие срубы, и просто большие и нарядные дома под металлочерепицей. – У меня мама здесь работала, не хотите с ней поговорить?

Его мама жила недалеко, на улице, по которой они только что ездили туда и назад, в своем доме с огородом.

– Я до шестьдесят пятого в яслях работала, пока их не закрыли, а начала работать в пятьдесят восьмом, – сказала женщина.

– А я в пятьдесят восьмом как раз уехала, – сказала мама Волина, ответив себе, почему не помнила женщину по имени-отчеству и в лицо.

– Она бы не уехала, мать ее забрала! – сказал старший Волин сыну, когда они вышли, оставив женщин одних вспоминать за чаем общих знакомых. – Приехала дочь навестить, а у той ни денег, ни еды, и живет в какой-то клетушке вместе с еще одной девчонкой. «У нас все хорошо, мамочка, ты только не ругайся». Что хорошего? Еще и холодно, дрова экономят. Она пошла, конечно, к заведующей разбираться. Та и картошки выделила, и дров нашла.

– С матерью она не уехала, форс надо было выдержать, но в тот же год умер ее отец, и все равно пришлось уезжать. Вот и скажи теперь, чего она сюда поперлась? Отец предлагал ей договориться, чтобы распределение поменяли; устроилась бы дома. Но она уперлась: мол, взрослая уже, самостоятельная, своим умом должна жить, и работать должна там, куда пошлют. Она же комсомолка!

Перед обратной дорогой Волины решили погулять по центральной площади городка и перекусить.

С восточной части площадь подпирал внушительный православный храм, а с западной, на улице Ленина, расположился не менее величественный костел, за которым было католическое кладбище. То ли доброе соседство, то ли противостояние – понимай, как хочешь. В середине площади – сквер с цветниками, мамы с детскими колясками, фонтанчик; по краям – магазинчики и кафешки, и можно сказать, что людно, если сравнивать с улицами. Обычная суета, внимания на храмы не обращают, привыкли, только Николаю Ивановичу не по себе; в одну сторону повернется, – костел напрягает спину, в другую – церковь.

Цены в местном ресторанчике были как в столовой на родине. Волин не собирался объедаться, но при таких низких ценах у него не получилось. Кроме Волиных в пустом зале под негромкую музыку и медленно крутящийся над барной стойкой блестящий шар две тетки нога за ногу за кофе с пирожными листали накладные, по очереди щелкая калькуляторами, и обедала семья с двумя девочками-подростками. Круглолицый хозяин семейства путано объяснял худощавой невротичной супруге, почему им не надо ехать в Минск за трикотажем. Она не давала ему съесть борщ со сметаной и шанежками, и между объяснениями второй раз уже требовала подойти к ним спрятавшуюся официантку. Первый раз официантке пришлось заменить сок. Теперь дочки требовали другое мороженое.