Повести

Добравшись до него, она в изнеможении упала рядом.

– Брось ты их к черту!
– сказал он, имея в виду колодки.

Она подняла на него черные широкие глаза. Он показал на ее клумпесы и махнул рукой - брось, мол.

Она, очевидно, поняла и отрицательно покачала головой, пошевелив при этом своей маленькой мокрой

и, как показалось ему, слишком нежной стопой. Он сразу понял нелепость своего совета, так же как и то,

что немало еще хлопот причинят ей эти непомерно большие деревяшки.

Его ноги, исколотые на камнях и валежнике, тоже горели и саднили. Особенно донимала при ходьбе

левая пятка. Теперь, невольно затягивая минуту передышки, он решил посмотреть, что там, и, поджав

руками ногу, взглянул на влажную стопу.

– Руссо очень, очень фурьёзо. Как это дойч?.. Бёзе!1 - вдруг сказала она.

Иван за год пребывания в плену немного научился по-немецки и понял, что сказала она, но ответил

не сразу. В пятке была заноза, которую он попробовал вытащить, по, как ни старался, не мог ухватить

пальцами ее крохотный кончик.

– Бёзе! Доведут, так будешь и бёзе!
– сердито проворчал он и добавил уже добрее: - А вообще я гут.

– Гут?

Она усмехнулась, обеими руками пригладила мокрые, блестящие волосы и, вытерев о штаны ладони,

придвинулась к нему:

– О, дай!

1 Фурьёзо (итал.), бёзе (нем.) - сердитый, злой.

5

Он никак не мог взяться за конец занозы, а она легонько и удивительно просто холодными тонкими

пальцами обхватила его большую ступню, поковыряла там и, нагнув голову, зубами больно ущипнула

подошву. Он нерешительно дернул ногу, но она удержала, нащупала кончик, и, когда выпрямилась, в

ровных ее зубах торчала маленькая ворсинка занозы.

Иван не удивился и не поблагодарил, а, подтянув ногу, взглянул на пятку, потер, попробовал

наступить - стало, кажется, легче. Тогда он уже с большей приязнью, чем до сих пор, посмотрел на

девушку, на ее мокрое, смуглое, похорошевшее лицо. Она не отвела улыбчивого взгляда, пальцами

взяла из зубов занозу и кинула ее на ветер.

– Ловкая, да, - сдержанно, будто неохотно признавая ее достоинства, сказал он.

– Лёф-ка-я, - повторила она и спросила: - Что ест лёф-ка-я?

Должно быть, впервые за этот день он слегка улыбнулся и потеребил пятерней стриженый мокрый

затылок:

– Как тебе сказать? Ну, в общем, гут.

– Гут?

– Я. Гут.

– Ду гут, ихь гут2, - радостно сообщила она и засмеялась. А он, будто что-то припоминая или оценивая,

дольше, чем прежде, посмотрел на нее. Она сразу спохватилась, зябко повела плечами, и тогда он

подумал: надо идти. Ему не хотелось вылезать из-под этой сухой развесистой сосны, и все же он

вынужден был встать. Дождь не переставал. С унылым однообразием шумел лес - видно, непогода

сорвала облаву. Неизвестно, сколько узников прорвалось в горы, но, может, хоть кому-нибудь

посчастливится уйти. Иван вспомнил третьего гефтлинга, который бежал за ними, и, прежде чем выйти

из-под сосны, повернулся к девушке, вытряхивавшей сор из своих колодок.

– Это кто еще бежал за тобой?

– Бежаль, да? Тама? Гефтлинг. Тэдэско гефтлинг3.

– Что, знакомый? Товарищ?

– Нон товарищ. Кранк гефтлинг. Болной, - тоненьким пальчиком она прикоснулась к своему виску.

– А, сумасшедший?

– Я, я.

«Гляди ты, а с ней можно разговаривать!» - с удовлетворением подумал Иван и отвел в сторону

взгляд. Почему-то по-прежнему неловко было смотреть в ее черные, глубокие, широко раскрытые глаза,

в которых так изменчиво отражались разнообразные чувства.

– Ладно. Черт с ним. Пошли.

Кажется, они порядком уже отошли от лагеря. Немцы, видно, упустили их. Душевное напряжение

спало, и Иван, будто издалека, впервые мысленно оглянулся на то, что произошло в этот адски

мучительный день.

4

С утра они, пятеро военнопленных, в полуразрушенном во время ночной бомбежки цехе откапывали

невзорвавшуюся бомбу.

У них уже не осталось ни малейшей надежды выжить в этом чудовищном комбинате смерти, и

сегодня они решили в последний раз попытаться добыть свободу, или, как говорил маленький чернявый

острослов по кличке Жук, если уж оставлять этот свет, так прежде стукнуть дверями.

Небезопасная и нелегкая их работа приближалась к концу.

Подвешивая бомбу ломами, они наконец освободили ее от завала и, придерживая за покореженный

стабилизатор, осторожно положили на дно ямы. Дальше было самое рискованное и самое важное. Пока

другие, затаив дыхание, замерли по сторонам, длиннорукий узник в полосатой, как и у всех, куртке с

цветными кругами на груди и на спине, бывший черноморский моряк Голодай, накинул на взрыватель

ключ и надавил на него всем телом. На его голых до локтей, мускулистых руках вздулись жилы,

проступили вены на шее, и взрыватель слегка подался. Голодай еще раза два с усилием повернул ключ,

а затем присел на корточки и начал быстро выкручивать взрыватель руками. Сильно деформировавшись

при ударе о землю, взрыватель, конечно, был неисправен и в таком состоянии не годился для бомбы,

минувшей ночью сброшенной с американского Б-29 или английского «Москито» на этот зажатый горными

кряжами Альп австрийский городок. Но при дефектном взрывателе бомба была исправная и продолжала

хранить в себе пятьсот килограммов тротила. На это и рассчитывали пятеро смертников. Как только

отверстие в бомбе освободилось, Жук достал из-под куртки новенький взрыватель, добытый вчера от

испорченной, с отбитым стабилизатором бомбы, и худыми нервными пальцами начал ввинчивать его