Повести
Шрифт:
— Шельмы! Кого-нибудь долбанет. Да что с ними сделаешь, Вася! Разве усмотришь? Везде всего накидано. Дай сюда, говорю!
Наглядевшись, бабы постепенно стали расходиться, скорбя и завидуя матери Василия. Последней ушла бабка Алена. Она не плакала, не кричала, она покачивалась, как пьяная, и лишь изредка громко стонала, будто спотыкаясь, проламываясь в пояснице.
Василий привез с собой баклажку спирта, выпросил в госпитале. Он пригласил ездового, деда Андрея и Саньку. Они сели в погребе. У Василия была кружка, мать сходила к соседям и принесла еще две. Василий налил поровну.
— Ну,
— Теперь, маткин — не твой, не должно быть худа! — сказал Санька. — Теперь наши погнали.
— И за мое возвращение! — добавил ездовой. — Эх, как бы я сплясал тогда! А как живете, батя? — поинтересовался он у деда Андрея.
— Да как тебе сказать? Так вот и живем. Ребята да бабы. Мужики все, как Санька, старше нет. Разорили все, сожгли. Ни одного коня в деревне, ни одной коровы. Сеять нечего, есть нечего, жить негде. Все — подчистую! А жить надо. Начинаем жить.
Санька сразу же захмелел.
— Я, маткин — не твой, хоть и худой с виду, а я кремяный, — сказал Санька. — Ты не гляди, что я такой! Вот пусть дед Андрей скажет. Я, может, из последних жил. А я такой, спуску не дам. Я всем тут ложки сделал. Ни у кого ложек не было, у всех сгорели, а я сделал…
— Ну что, друзья, — сказал ездовой. — Извините меня. Спасибо за компашку, отчаливаю. Вы дома, а у меня — служба. Если не возражаете, выпью еще одну на дорожку.
Он выпил, энергично, весело попрощался со всеми за руку, вскочил на телегу, сорвал с головы пилотку, сунул ее за ремень и погнал лошадей. А через минуту уже слышно было, как он пел вдалеке:
— «Чихачево нам ничово!..»
— А ты тоже изменился, сынок, — сказал дед Андрей Василию. — Уходил, так еще мальчонкой был. Сколько тебе было, девятнадцать? Поизменился…
Дед Андрей кашлянул, но негромко кашлянул, вроде бы как выдохнул — кхе… И отвел глаза:
— Ваньку нашего, дружка-то, помнишь? Нет больше.
— Как? Неужели и он?..
— Тут, на огороде, и зарыт. Будет время, навести Ванюшку-то. Рад будет…
«Боже мой, скольких же нас, мальчишек… Скольких?»
— Он, вроде, помоложе тебя был?
— Моложе.
— Вот и худо. Лучше бы в армии служил, может, и выжил бы! А таких стали в Германию отправлять. «Тятька, — говорит, — не могу я туда уехать. Все братья в армии, а я — к немцам. Не могу! Спрячь меня!» Под домом вроде пещеры вырыли, из подполицы лаз в нее сделали. Там и сидел. А тут подсказал кто или что… Приехали и подожгли дом. Нас-то к дому не подпускали. Кричал он там, под землей. Звал все, воды просил… Откопали ночью — на руки не взять, испекся. Там и зарыли.
— Кричал! — не утерпев, вмешался совсем захмелевший Санька. — Помогли бы. Рвались бабы. Да вот Мишка Рябухин не пустил. Он… — И Санька грубо, забористо выругался.
— Кто?
— Мишка Рябухин. Он всю войну тут шкодил. Как немцы пришли, сразу к ним пристроился.
— Рябухин? — удивленно переспросил Василий.
— А кто же еще! Он, сволочь! Но я еще его подсеку! Вот подожди, дядя Андрей, а я его подсеку! Я найду!..
— Раньше тут был, а теперь где он?
— Да нет, здесь он, в лесу! Ей-богу, здесь он, знаю! — стукнул себя в
грудь Санька.— А ты откуда знаешь? — спросил Василий.
— Видел я, — сказал Санька. — На прошлой неделе видел. В лесу дрова собираю, слышу, идет по болоту кто-то. Гляжу — он. Грязный, обросший. Рядом прошел. Если б у меня, маткин — не твой, оружие было, я стеганул бы его. Как он тогда нас мучил, да Настю вот…
Санька запнулся на полуслове, смущенно взглянул на Василия.
Василия будто шилом ткнули в левый бок. Он с трудом разогнулся.
— А что? — спросил, взглянув на притихших деда Андрея и мать… — А что… Настя?
— Настя-то?.. Да ты наливай да допивай. Нечего беречь! — сказал дед Андрей. — А что Настя. Свет клином на ней не сошелся.
Он еще помолчал.
— Ребенок у Насти… А так все нормально.
Тихо было в погребе. Жарко стало Василию. Он попытался расстегнуть ворот гимнастерки, запутался в пуговицах.
— В том, конечно, не виновата Настя, — сказал дед Андрей. — Если только, что баба. Силой ее Рябухин. Сломал девчонку.
— И как бил, зараза! — вскинулся Санька, и Василий видел, как дед Андрей толкнул Санькину ногу…
Тихо было в погребе. И на улице тихо…
«Настя! Так вот как, Настя!»
— Тут всякие шутки были, — сказал дед Андрей. — Кто живым в аду был, тот вот такое же видел! И вешали людей, и стреляли.
Василий смотрел себе под ноги. И может быть, от выпитого или от всего разом, но вдруг так тошно стало!
— А в окопах, там что, думаешь, — рай? Рай, да? И в госпиталях — рай?
— Там ты с винтовкой, — помедлив, ответил дед Андрей. Он посидел еще немного, встал и, вздохнув, погладил Василия по голове. — Что говорить, Вася…
— Посидите еще, дядя Андрей.
— Отдыхай, сынок. А мы еще придем, не раз придем. Ты отдыхай.
Кряхтя, дед Андрей вылез из погреба, за ним — Санька.
Василий смотрел на синий квадрат неба, такой безоблачный, весенний.
«Настя! Так вот как всё, Настя. Что ж ты!»
— Отдохни, Васенька, — предложила мать. — Умойся да приляг. Усни.
Василий вышел на улицу. Поднялось и припекало солнце. Усики травинок, которые Василий и не заметил прежде, зеленели на погребе. На яблонях набухали почки.
Подошла к Василию кошка. Потерлась о ногу, Узнала, что ли? Обгорелая кошка.
Василий лежал в углу погреба, до подбородка укрывшись шинелью. Мать ушла куда-то, чтобы он мог побыть один, отдохнуть с дороги. Она и радовалась его возвращению, и плакала тихонько, незаметно смахивая слезы уголками платка. Василий лежал, и думалось ему о всяком.
Настя…
Он вспомнил, как однажды осенью все деревенские подростки наперегонки гурьбой бежали по разъезженной дороге, перепрыгивая через лужи. И как-то так получилось, что все остановились, а продолжали бежать только Василий и Настя.
Мчались прогоном между тынов. Василий ни за что не хотел отстать от Насти и чувствовал, что она не хочет уступать ему. Он видел ее хлестающие по воздуху косы и то, как она резко сучит локтями, и чувствовал, что она уже устала, бежит из последних сил. Он и сам устал. Но все-таки он догнал и стал обгонять ее.