Повестка без адреса

А однажды он пригласил Рикардо на охоту. Была весна, сезон ещё не начался, но власти смотрели сквозь пальцы, когда речь шла об американцах. Брэдли взял в части армейский джип, и за полдня они промчались сотню миль. Им повезло, в лесу они подстрелили несколько зайцев, и Брэдли, разведя костер, тут же зажарил мясо, рассказывая, как его готовят индейцы. Рикардо был без ума от этого сильного, большого мужчины, которому было не стыдно признаться, что в школе его дразнили неженкой. Он жаловался, что вырос с тётками, считавшими каждую копейку, в то время как дети коммерсантов могли себе позволить всё.

И всё же он гордился своей кровью.

А Брэдли едва справлялся с собой.

Вечер был жаркий, и на обратном пути, когда джип проезжал через мост, Брэдли затормозил, предложив искупаться. Когда Рикардо вылез из воды, долго вытирал его мокрые плечи, покрывшиеся мурашками, а потом, завернув в полотенце, неожиданно притянул к себе. Рикардо точно ждал этого и не сопротивлялся.

«Какие же они всё-таки развратные», — успел подумать Брэдли, прежде чем потерял голову.

Вначале он испугался случившегося, но потом успокоился. Если история всплывёт, власти и на этот раз закроют глаза. К тому же семья поднимать шум не станет — ей хватает пособничества прошлому режиму.

«Грех остался в Штатах, — думал он, в пыльной одежде развалившись на кровати. — Здесь так принято…» Он вспомнил Франческу, женщин из бедных кварталов, отдававшихся за пачку табака для мужа, который дожидался за углом, и подумал, что распутство проникает в кровь вместе с солнцем. Его мучила совесть, и всё же он чувствовал себя победителем. Он пришёл в чужую страну и взял, что хотел. Разве не за этим ходили к варварам римляне? И не он виноват, что они превратились в трусливых койотов.

В дверь постучали. У Брэдли работал звонок, но это был условленный знак — так приходила Франческа. Ему не хотелось открывать, но с улицы она наверняка разглядела свет, и Брэдли накинул халат.

Франческа была вне себя.

— Он мне всё рассказал! — закричала она с порога, и, захлопнув каблуком дверь, подпёрла спиной. — Что ты сделал с мальчишкой — тебе было мало меня?

Она задыхалась, глаза бешено сверкали.

Брэдли, не спеша, поправил в зеркале манжет.

— Ах, так! — подскочила Франческа. — Значит, добился своего, и — ладно? Пускай мальчишка не станет мужчиной?

Брэдли сухо поджал губы.

— Ты лжёшь! — выстрелил он, чётко разделяя слова. — Тебе его не жаль — ты ревнуешь…

Франческа осеклась.

— А может, и так… — вдруг успокоилась она, точно получила пощёчину. И сосредоточенно посмотрела на Брэдли. — У нас нет мужчин — только женщины… Но, думаешь, американцам всё можно?

Она быстро сунула руку в сумочку.

Защищая лицо, Брэдли выставил локоть, но в зеркале увидел кривой нож, который погружался в седую, волосатую грудь.

СНЫ

— Что это? — испуганно тряс за плечо Глеба Яценко бледный мужчина, протягивая коробок.

— След от спички, — спросонья ответил Глеб.

— А-а… — протянул мужчина. — А я думал — от этого… — он показал зажатый в ладони ключ. — Помню — чиркал им, а как — забыл…

Мужчина расплывается в беззубой ухмылке, у него текут слюни, и Яценко понимает, что попал в сумасшедший дом. Он видит зарешечённые окна, мордатых сиделок, которые, как фокусники, достают из рукавов шприцы, двери без ручек, коридоры без конца — мир, из которого не вырваться. Он чувствует, что, ещё не входя, уже пребывал в нём, а уйдя — останется. Он смотрит на идиота, который крутит ключом у виска, потом догадывается, что смотрит в зеркало, его глаза расширяются от ужаса, а уши ловят звяканье колокольчика.

«Нельзя ложиться на полный желудок! — доносится издалека. — Нельзя-зя-зя!»

Будильник дымится от звона. И Яценко просыпается окончательно.

«Жизнь не игра в жмурки — судьбу вокруг пальца не обведёшь», — переводит в нём ключ Яценко, в который раз перебирая свои годы.

Глеб не завёл семьи, не построил дома, не посадил дерева. Всё, что у него было, и он сам, принадлежало матери. Она лечилась от всех существующих болезней, держала его на коротком поводке, запирая сердце в аптечку.

«Я так одинока, — вздыхала она перед холодным, как ночь, телевизором. — Так одинока…»

«Как кошка без мышки», — думал Глеб, принося ей сердечные капли.

Ему сорок, у него тихий, как вода, голос и лысина с носовой платок. В школе его дразнили «Хлебом Яйценко»: он был пухлым мальчиком с румяными щеками и продолговатой, как дыня, головой. Учился он плохо, снося насмешки, не умея из всего извлекать корень и не понимая, зачем дана речь, если не с кем поговорить. Из школы он только и вынес, что жизнь, как и смерть, одна, а людей на свете — как слёз. В юности на него посматривали женщины, но мать отвадила всех. «Кому ты кроме меня нужен? — гладила она его волосы, когда очередная претендентка закрывала дверь. — Ты — мой крест!»

Глеб соглашался. И чувствовал себя стариком.

На работе он слыл неудачником. «Тебе презирать себя надо, — тыкал ему начальник. — Штаны протираешь, а всё без толку!» Его бы давно выставили, но мать, обивая пороги, умоляла войти в положение.

Конторские будни пережёвывали годы в мякину, Глеб ёрзал на стуле, а отпуск проводил в каком-нибудь Скучноводске или Тоскаморске. Возвращался он с расправленной грудью, но стоило прикрикнуть, как его плечи опускались, а руки начинали перекладывать бумаги.

И дни опять мелькали, как дорожные столбы.

— Ты заслужил свою участь! — как-то услышал он писклявый голос. — Ты прожил, ничего не испытав, ничего не попробовав!

И Глеб понял, что находится на Страшном суде.

Он открыл рот, но не смог подобрать слов, потому что все слова были уже сказаны.

— Ненавидишь ли ты себя? — цыкнули на него. — Испил ли до конца чашу жизни?

Глеб проглотил язык.

— Отправить обратно к матери! — определил ему писк всё той же канцелярской крысы.

Глеб боялся поднять голову.

Он так и проснулся — уткнувшись в подушку.

Вместе с силой отец забрал у Глеба судьбу, взвалив на плечи тяготы, пронёс сквозь войну, где смертей видел больше, чем жизней, оставив на его долю пресное, как сухарь, небо. Ему казалось, он искупил страдания сына, однако у страдания множество лиц.

Отец смеялся, словно веник ломал. «До Страшного суда ещё дожить надо!» — похлопал бы он по плечу Глеба, узнай про его сон.

Через четверть века после взрыва его добил осколок. Глеб целовал холодный лоб, идя за гробом, плакал, но отцовскую смерть пережил легко, как и все дети, в глубине души знающие, что смерти нет и воскресения нет, а есть одна, недоступная человеку, данность. Поэтому маленький Глеб скорее обижался, что отец ушёл, предоставив ему одному двигаться в тёмном коридоре, цепляясь за стены и дрожа от страха.