Повестка без адреса

Сирота, как безногий, скачет на деревяшке, гадая, как бы всё сложилось, живи родитель. И такая жизнь представляется ему, как мир до грехопадения.

В ту ночь отец горбился в кресле, закинув ногу на ногу.

— Ты же умер, — удивился Глеб.

— Меня вылечили, — повернулся он. — Теперь я тебя не оставлю.

Раздался смех, в комнату вбежали дети.

— Мои внуки, — сказал отец. — Твои неродившиеся сыновья.

И Глеб понял, что он в раю, где всё сбывается.

Было воскресное утро, и он до обеда провалялся в кровати, вытирая концом простыни выступающие слёзы. А вечером пошёл в храм, ставил за отца свечу и, мелко крестясь, молился с деревянным лицом, не понимая, зачем родился и зачем умрёт.

«Зло прячется за добром, как темнота за иконой, — думал он, спускаясь по церковной лестнице, — идёшь к Богу, а за углом — сатана…»

Густели сумерки, ступеньки дробили его тень, которая впереди терялась в дрожащей листве. Рядом шли люди, одинаковые, как фонарные столбы. «Человек, как и Бог, один, — оглядывал он их. — А всякой твари по паре». И вдруг решил, что его сглазили.

— Да кому ты нужен! — выставила палец старая нищенка. — Тобой даже бес побрезгует!

Рядом строил рожи чумазый мальчишка.

— Раз, два, три — и вся религия, — ухмыльнулся он. — Сначала верили, что, меняя тело, живут вечно, потом надеялись на воскресение, а сейчас и вовсе не живут…

Глеб бросил монету. Старуха перехватила его руку, раскрыла своей, когтистой, как у птицы, и стала чертить по ней ногтем.

— Прежде чем пробудиться, нужно уснуть, прежде чем родиться — умереть, — ворожила она. — А ты, умирая во сне, будешь жить задом наперёд, зная своё завтра прежде, чем вчера…

Глеб выдернул ладонь и зашагал прочь.

— Будешь стреляться — не промахнись! — крикнул вслед маленький оборванец.

И Глеб нащупал в кармане игрушечный пистолет.

С тех пор у Глеба каждый сон был в руку: увидит ночью облако, похожее на акулу, — днём плывёт облако, похожее на акулу, увидит комара — укусит комар. Сны сбывались даже в новолуние, когда сон пустой. Теперь, чтобы узнать завтра, Глебу не нужно было ходить к цыганке, а на святки гадать. Чтобы исправить будущее, он записывал ночные кошмары, а бумагу сжигал. А иногда делился с матерью, надеясь, что рассказ вытеснит то, что уготовано. Просыпаясь, он долго смотрел в окно, а потом махал рукой: «Куда ночь, туда и сон!»

Но не помогали ни приметы, ни заговоры: сны сбывались с неизбежностью календаря.

Так Глеб стал себе пророком.

Теперь он заранее знал, когда гаркнет начальник, и от кого получит пощёчину. Однако изменить по-прежнему ничего не мог, разве вместо правой щеки подставлял левую. «Судьбу вокруг пальца не обведёшь…» Она нависала, как скала, угрожая раздавить своей тенью.

Глеб винил во всём возраст, полагая, что выпасть из своего поколения — всё равно, что выпасть из гнезда, его окружали люди моложе, которые обеими руками толкали свою судьбу, и чем ничтожнее они были, тем выше забирались по лестнице, ведущей в небо. Стоя у её основания, Яценко оставался чужим. Он чесал затылок, не понимая, зачем карабкаться вверх, чтобы, не оглядываясь по сторонам, упираться в чью-то спину.

Кому нужен мир, который не принадлежит никому? Кто устроил так, что каждый тащит на себя его драное одеяло? Если мир ничей, то, возможно, он принадлежит всем сразу? Может, воздух, небо и земля — только искры, а мы — только тени от непотухающего костра?

Раз после обеда его послали с бумагами в высокий кабинет, а он, потоптавшись под дверью, развернулся и приехал домой. И только здесь понял, что бросил работу. «Глебушка, ненаглядный! — обняла его мать. — Не волнуйся, как-нибудь проживём». Его переполнила радость, а сердце забилось с такой силой, что подушка упала на пол.

Мир держится не на трёх китах, а на одном — обмане. В нём врёт в глаза даже тот, кто смотрит из зеркала. Но во сне у Глеба слово не расходилось с делом, и хотя наяву у него всё валилось из рук, там он был ловок и смел.

«Жилы из меня тянешь!» — кричал он во сне матери. «Вы погубили меня!» — тыкал пальцем в людей, одинаковых, как фонарные столбы.

Сны превращали будущее в прошлое, а его — в собственную тень.

Однажды он шёл по городу с кистью в руке, стараясь провести краской белую линию, прямую, как стрела. Он оставлял её на зданиях, асфальте, фонарях, перечёркивал вывески, выставив кисть вперёд, шёл за ней, как за поводырем. Но постепенно линия искривилась, как морщинка на ладони, стала прерывистой, иссечённой множеством штрихов. Это была линия его жизни. Она вилась, как ручей, петляя меж бугров, то расширялась, то сужалась.

И вдруг оборвалась.

Ещё не проснувшись, Глеб понял, что умрёт раньше матери.

Что толку седлать время? И какой смысл седлать его задом наперёд? Наяву Глеб не мог ничего, зато во сне — всё. Здесь он снова был ребёнком, гонял сачком быстрокрылых стрекоз, верил книгам и был любим. В жизни Глеб не сплёл ни одного шалаша, а во сне стал равен Богу, строя мир, как песочный домик. И этот мир принадлежал ему. Здесь любому находилось место, а слова были не нужны, здесь с каждым можно было помолчать.

Просыпаясь в тёмной, неубранной комнате, Глеб горько плакал.

В ту ночь сон не приходил. Глеб сидел на кровати, обхватив голову руками, и ясно, словно на просвет в дверном проёме, видел себя. Он видел будущее, которое не отличалось от настоящего, и думал, что время — всего лишь зеркало, которое отражает жизнь, а человек не исчезнет, если оно разобьётся. В темноте он прошёлся по комнате, распахнув занавеску, сел на подоконник и стал крутить в руках игрушечный пистолет.

«Существует одно настоящее, — думалось ему. — А мы отражаемся в нём, как деревья в реке, которым не изменить течения».

Мать крепко спала, дыша ровно и настойчиво, словно маятник в часах. Глеб выгреб из аптечки всё снотворное и, размешав в стакане, выпил.

Засыпая, он увидел себя ребёнком, стоящим около стола, под которым мог свободно пройти, не задев макушкой. За столом, как на стульях, сидели на облаках старики с бородами, как реки.

«Это была ошибка, — улыбнулся один, похожий на отца, — вручите ему настоящую жизнь».

И Глеб верил, что сбудется этот его последний сон.

ПРАЗДНИК ОТЦОВ

Всю ночь по рыхлому снегу шарил дождь, а утром ударил мороз. Нахлобучив шапки, мы шли по Неглинной, пряча нос за перекрученные шарфы. Отмечали сорокалетие Победы под Москвой. Повсюду алел кумач, меж домами, на размалёванных через улицу перетяжках болтались поздравления.

За матовыми заиндевевшими стёклами дыбились манекены. Мы были в дорогих рваных джинсах, с неопрятными, по тогдашней моде, волосами. Яшка Зусман, белорусский еврей, мой однокурсник, на ходу рассуждал о роли человека в истории. «Всё происходит своим чередом, — сняв перчатку, дул он на негнущиеся пальцы, — муравьям, прилипшим к ботинку, глупо думать, что они прогнали наступившего на муравейник». Сравнение показалось мне необыкновенно умным, и я закивал.