Позавчера и послезавтра

Мама часто употребляет привычные для нее бухгалтерские словечки.

– А сама-то ты разве не вмешиваешься, когда нужна помощь? Причем в гораздо более рискованных ситуациях. Хотя ты, женщина, могла бы пройти мимо...

– Чему ты учишь меня?!
– возмущается мама.

Они часто уговаривают друг друга "не вмешиваться". Во время таких разговоров то и дело звучат фразы: "А ты сам? А ты сама?! Ты бы не уважал меня, если бы... Ты бы не уважала меня..."

И оба продолжают бороться с "политикой невмешательства".

Иногда по вечерам у нас во дворе раздавались звуки музыки. Это играл Володька по прозвищу Мандолина. Он жил в соседнем подъезде. Отец и мама сразу же оказывались у окна: она - потому что обожала самодеятельность, а он - потому что не мог пройти мимо чужих дарований.

– Будущий виртуоз!
– сказала однажды мама.

– Почему будущий?
– возразил отец.

Но многие жильцы встречали Володькину игру без восхищения. Особенно потому, что вокруг Мандолины всегда собиралась толпа.

– Концентрируется шпана!
– услышали мы с папой однажды.

– Почему, если много ребят, собирается в школе: то это - класс или отряд, а если во дворе, то это шпана?
– спросил папа. И пожал плечами: До чего изменяет память! Детство свое и то забывают.

Возмущавшийся сосед очень любил обращаться за помощью к газетам.

– Всюду пишут о праве человека на тишину!

– Ну, если для вас музыка и шум - это одно и то же...

– Он уже мать свою уложил в больницу, этот ваш музыкант!

– Как он мог уложить?

– Вы сначала узнайте, а потом уже заступайтесь!

Кивнув в сторону Мандолины, отец сказал мне:

– Надо бы переместить его на другую сценическую площадку! Но при чем тут больница? Не понимаю.

Через несколько дней я опять возвращался из Дома культуры вместе с Виктором Макаровичем. И рассказал ему про Мандолину.

– По мнению папы, гибнет талант, - сказал я.

Виктор Макарович ничего не откладывал в долгий ящик.

– Надо послушать. Приведи его завтра. Если это хорошо, определим его в струнный оркестр.

– Он не пойдет... Я уже предлагал.

– Отказался? Почему?!

– Не знаю... Он вообще парень неразговорчивый.

– Неразговорчивый? Это прекрасное качество. А где он живет?

– Рядом с нами. В соседнем подъезде.

– Ну, если Магомет не идет к горе...

Мандолины не было дома. Но если бы даже он был, все равно в первый момент его бы никто не заметил. Потому что в коридоре разыгралась сцена, которую невозможно было предвидеть.

Абсолютно лысый человек, у которого из-за отсутствия волос щеки, и подбородок, и лоб, и затылок - все сливалось во что-то одинаково круглое, голое и доброе, открыв нам дверь, нервно поправил очки и воскликнул:

– Виктор Макарович?!

А Виктор Макарович поспешно заправил рубашку в штаны и воскликнул:

– Неужели... Димуля?!

Войдя в комнату, Димуля сразу стал что-то смахивать со стола, что-то накрывать, что-то прятать... Но Виктор Макарович не обращал на беспорядок никакого внимания. Он подбежал к стене и впился глазами в фотографию, которая висела на ней.

– Это я!
– сказал Виктор Макарович. И указал пальцем на спину, изображенную на переднем плане. В углу фотографии стояла дата... И хоть прошло, как я быстро высчитал, тридцать лет, спина у Виктора Макаровича была такая же, как и теперь: подвижная, вся устремленная вперед, навстречу хору, который на фотографии пел.

– А это - Дима и Римма!
– сказал Виктор Макарович.

И ткнул пальцем в солистов, стоявших с раскрытыми ртами впереди хора. В одном из них я сразу узнал Димулю.

Черный вихор не делал его лицо менее беззащитным и добрым.

– Дима и Римма... Римма и Дима!
– мечтательно произнес Виктор Макарович.
– Имена рифмовались... И пели дуэтом!

– Она в больнице, - растерянно и грустно сказал Димуля.
– Вот у нас с Володькой тут и творится...

Он продолжал что-то запихивать в ящик, что-то прятать под скатерть.

Виктор Макарович резко повернулся и уставился на Димулю:

– Вы что... поженились?

– Семнадцать лет назад.

– И мне об этом не сообщили? И не зашли ни единого раза?! А ведь были любимчиками! Маргарита Васильевна обвиняла меня в предвзятости: "Нельзя отделять детей от детей! "

– Поэтому мы и стеснялись, - растерянно объяснил Димуля.
– Вы же предсказывали нам музыкальное будущее. А мы ничего этого... не оправдали. Я вообще с десятилеткой остался. А Римма кончила техникум. К тому же торговый... Сейчас Римма в больнице.

– Разве я вас за голоса ваши любил?
– задумчиво произнес Виктор Макарович.
– Дима и Римма... Значит, навсегда срифмовались? Сохранили дуэт! Я очень рад.

Он вдруг встрепенулся:

– Ты сказал, Римма в больнице? А что такое?

– Сердце у нее... Всю жизнь сердце.

– Да, да... Я помню. Она болела ангинами. Я все боялся за ее голос!

– Рожать ей нельзя было. А она родила.

– Мандолину?
– неожиданно спросил я.

Виктор Макарович взглянул на меня с изумлением.

– Это прозвище нашего сына, - объяснил Димуля. И успокоил меня: - Ничего, ничего... Ты его знаешь?

– Его знает весь дом, - сказал я.

– Но не весь дом его любит...

Димуля огорченно развел руками.

– Кто-то сказал: "Человек, который всем нравится, вызывает у меня подозрение!" - успокоил его Виктор Макарович.

– По-моему, неплохой мальчик... Как ты считаешь?
– обратился ко мне Димуля.

– Будущий виртуоз!
– уверенно сказал я.

– И до сих пор мы с ним незнакомы?!
– Виктор Макарович с укором взглянул на Диму и Римму, которые на фотографии пели под его управлением.
– Забыли меня. Совсем, значит, забыли...

Димулины руки прижались к груди.

– Мы?!
– Он обхватил руками свою круглую голову.
– Римма все время приводит вас в пример. И сыну и мне. А я привожу вас в пример ей и сыну.

– Представляю, как ваш сын меня ненавидит!

– Вас?! Да мы воспитываем его "по Виктору Макаровичу". Так Римма недавно сказала.

– И какой результат?

– Учится плохо.

– Вот те на!

– А в остальном я доволен. Добрый... Играет на мандолине. Мы его с младенчества музыке обучаем. Сами, домашними средствами... Ведь вы нам внушили, что музыка - радость, а иногда и спасение.